Часть 2. « Мама и папа»

          Глава 1.

           В нашей семье, с момента отъезда бабушки, папа затаил обиду на жену.    

Он, не без оснований, обвинял маму в том, что она выжила из дома его мать, чем лишила его возможности жить с нею. Никогда он ничего подобного не говорил вслух, но это было и так ясно. Мама остро чувствовала его отношение и ее это мучило. Ей, конечно, трудно было со свекровью, но она согласилась бы лучше жить с нею, чем попасть в такую ситуацию. Мой папа умел молча создавать дома очень тяжелую атмосферу. «Держал камень за пазухой» — так мама характеризовала его поведение. Обстановка была такая натянутая, что когда папе дали двухкомнатную квартиру, мама предложила дяуанике переехать с нами. Она отказалась. Но папа маму все равно не простил. Это проявлялось в минуты его раздражения, когда он, вопреки обыкновению, что-либо высказывал маме. Надо сказать, что, несмотря на молчаливый характер, папа умел держать маму «в узде» и был единственным, кого она боялась. Он мог одним словом — «не гуди!», остановить любой поток ее ругани. Она затыкалась, как по мановению волшебной палочки. Это при том, что он не употреблял ненормативной лексики и не пил никогда. Мама даже говорила, что лучше бы он выпил и расслабился, чем на трезвую голову копить злость. Мама считала его злопамятным. Но на папу никакие разговоры не действовали. На такие речи, в минуты хорошего настроения, он шутливо замечал: — Не дождетесь! Мой отец был человеком со своими твердыми убеждениями, и менять их не собирался. Вокруг него все ругались матом и выпивали, а он – никогда. Хотя и рыбачил по — молодости, как сумасшедший, и общался со всеми своими приятелями на равных. Своим поведением он отвергал известный анекдот: «Вопрос: «Чем зимняя рыбалка отличается от летней?», ответ: «Принцип тот-же – наливай и пей!». Рыбачил он в основном, зимой, друзья у него все были простые русские мужики, и, тем не менее, он не пил и рыбачил, исключительно, ради улова. Рыбу, кстати, он не ел, только сушеную воблу иногда пробовал. Из алкоголя он пил только пиво в молодости, еще до меня. А вот курить курил, но, узнав, что никотин – это яд, тут же бросил, незадолго до моего рождения. Мне кажется, это проявления сильного характера. Хотя, характер моего отца очень трудно определить однозначно. Вообще у любого человека характер не может быть простым. Все мы в разной степени наделены разными чертами, как хорошими, так и плохими. Но в случае с моими родителями, для меня особенно сложно делать оценки. Особенно это относится к папе. Я практически не имела с ним прямого общения, только наблюдала его со стороны, оценивала его поступки через призму маминой реакции, так какую можно ждать от меня объективность? Бесспорно, он был талантливый, творческий, но скрытный, прижимистый, избалованный матерью, несколько эгоистичный, но в целом вполне хороший человек. Могу предположить еще, что он нуждался в любви и понимании, как все мы, но как человеку тонкой нервной организации, ему это было особенно важно. Он мечтал о жене, которая будет копией его матери – тихая, восхищающаяся им, смотрящая ему в рот, читающая мысленно его желания, не имеющая своего мнения, кроткая и любящая. Боже мой! Воистину, любовь зла! Как он мог так ошибиться в выборе жены? Мама не обладала ни одним из перечисленных качеств. Зато она была очень критична ко всему, имела острый и, часто, недобрый, язык, обладала недюжинными руководящими способностями, граничащими с деспотизмом, и нешуточными претензиями ко всему, что ее окружало, включая мужа. Не сразу, но папа понял, во что вляпался. Это заставило его замкнуться в себе на всю жизнь, потому что любое проявление его интересов вызывало непредсказуемую реакцию мамы – от молчаливого презрения до активного отторжения. То есть, полное непонимание. 

         Папа любил возвращать жизнь старым вещам, для чего периодически приносил старые, сломанные вещи, частенько с помойки. Ему доставляло удовольствие их чинить и преображать. Мама называла его «старье-беремщиком» и выбрасывала, все, что он приносил, если он не успевал спрятать. Даже потом, если вещь начинала служить, мама, что характерно, не восхищалась папиным мастерством. Вместо оценки его трудов, мама неделикатно фыркала – барахло! Наверное, папу это обижало, но он молчал, и это был тупик. В свою очередь, он тоже не ценил мамино рукоделье. Она и вязала, и перешивала, и стряпала — он воспринимал это, как должное. Короче, квиты. У них друг к другу были абсолютно одинаковые претензии. Интересно, что это совершенно не исключение. Практически все семьи этим грешат, просто в разной степени. У моих родителей это привело к фатальному концу. Они расстались почти врагами, не объяснившись, не простив друг друга. Мама два года ухаживала за ним, умирающим от рака. Папа ушел из жизни у мамы на руках, не сказав ей ни слова. Она считала, что он не захотел с ней прощаться, хотя был в сознании. Мне не хочется в это верить, и, я думаю, что это не так. Сама мама тоже ничего не сказала мне, умирая, хотя кроме меня, никто за ней не ухаживал, и она была благодарна мне за это. Мне тоже казалось, что она в сознании, но, видимо, это была уже агония. Наверное, у папы было то же самое.

     Но, к сожалению, правда и то, что с годами мои родители совсем отдалились друг от друга. Каждый жил своей жизнью. Папа всей душой был в семье своей сестры и матери. Мама, как могла, занималась нами. Вот именно, как могла. Бедная моя мама! Наверное, ей не надо было иметь семью. Может быть, если бы она занималась, например, наукой, причем любой, она была бы счастливым человеком, но… Она была вынуждена возиться с детьми — лечить нас, одевать, кормить, переживать за наши проблемы, заканчивать с нами школу, поступать с нами в институты. У нее было огромное чувство долга, которое всю жизнь заставляло ее выполнять должное, часто через силу. И она тащила на себе дом, семью, потому что не могла иначе. Но радости ей это не приносило. Папа, кстати, тот еще субчик, почти не участвуя в жизни семьи, все наши достижения воспринимал спокойно, почти равнодушно, как должное. Конечно, маму это не просто сердило, а, прямо таки, бесило. Свое настроение она срывала на нас, дочерях. Если честно, она вообще не была приспособлена к воспитанию детей. Мама была нетерпелива, резка, взбалмошна, гневлива. Ее раздражало все, что не укладывалось в ее видение ситуации, поэтому вместо участия мы часто получали обратную реакцию. Яркий пример. Я играла во дворе, упала на асфальт и здорово содрала коленку. Было очень больно. Любой нормальный ребенок со слезами побежал бы к маме, за утешением и помощью. Я же, перетерпев первую, почти нестерпимую, боль, боялась идти домой. Потому что знала, что вместо участия, мама по полной программе будет меня ругать, очень громко и долго. Помощь, конечно, окажет, тем более, что она медсестра. Но лучше бы она ничем не помогла, а только не ругалась бы! Как бы в отместку за свое жертвенное служение семье и детям, мама умудрялась устраивать абсолютно невозможную атмосферу в доме. Она разорялась руганью по поводу и без него. Я никогда не знала, чего ждать мне дома — ругань со скандалом или, нормальную обстановку. С какой-то изощренной изобретательностью она находила поводы, чтобы кричать на меня. Пришла на пять минут позже, чем она думала, получила четыре, а не пять, не съела обед, не то надела, не вовремя заболела … Причем, ее гнев всегда был бешено – неуправляемый, независимо от степени моего «проступка». Слава Богу, хоть не била! До этого не доходило, если только случайно, могла задеть чем – нибудь в пылу своего буйства. Это при том, что я всегда была отличницей! А что было бы, если бы я была двоечницей или троечницей? Точно так же она относилась к моей сестре и папе. Так мы все мучились от ее характера.

       Конечно, был не только негатив, я помню и хорошие периоды, когда мама веселилась, пела, хохотала, просто они запомнились меньше, чем страх перед ее гневом. Папа, как я уже сказала, замкнувшись в себе, в конце жизни так объяснил мне ситуацию: — Василиса прекрасная превратилась в бабу-ягу. Это шуточная фраза была сказана им с таким выражением лица, что было понятно, что в этой шутке нет и доли шутки.

        Глава 2.

   На самом деле, мама почти всегда и всем была недовольна. Почему? Может, она считала, что не реализовалась в жизни? Почему ей всегда было в тягость любое, обычно приносящее радость, дело? Встретить гостей, пойти в гости самим, поехать куда-нибудь, организовать праздник для семьи – все это было исключено из нашей жизни. Только по необходимости, когда нельзя было избежать события, из чувства долга, которое тяжелым ярмом висело над мамой, как дамоклов меч, проводились в нашем доме мероприятия. Эти вымученные «праздники» превращались в «каторгу» для мамы. Почему? Я не понимала никогда, и уже не пойму. Мама не была ленивой, наоборот, у нее в руках все кипело и спорилось. Она хорошо готовила, многое умела, в компании могла поддержать разговор на любую тему. То ли она чувствовала, что папе не нравится, когда собирается компания, то ли по другой причине, но уклад нашей семьи не включал дружеские посиделки ни дома, ни в гостях. Исключение составляют первые годы их совместной жизни, когда такие факты случались, и довольно часто. Напрашивается вывод, что какая-то причина кроется во взаимоотношениях папы и мамы. Иногда, мама намекала, что папа был ревнив. Возможно, именно тут «зарыта собака». При мне «гости» бывали только в связи с дяуаникой. Либо она звала нас в Караваево, либо мы принимали семьи папиных сестер с дяуаникой. Никогда поводом не служили дни рождения или общепринятые в советское время праздники, всегда мотив был либо религиозный, либо поминальный.

        С таким же неприятием мама относилась к гостям, приезжавшим на несколько дней, «пожить». Это касается деревенской родни, в частности, маминой. К нам часто приезжал ее брат, Нариман, с семьей. Он, окончив институт, уехал на родину, работал в своей школе в Иске Рязяп. Там женился, у него родилось трое детей. Жена у него была учительница из его же школы, Фаягель, для меня – тяти-апа. Старшая дочь –Налия, средняя – Фаузия, сын – Наиль. К нам они приезжали довольно часто, жили по несколько дней, привозили деревенские гостинцы – вареные яйца, мед, овечью шерсть для пряжи. Мама была умелица, сама пряла, потом вязала. У нас было много связанных мамой вещей. Раньше в магазинах было мало хороших вещей, поэтому было ценно самим шить и вязать. Вязала у нас мама, а шила Гульшат. Но об этом потом. Сейчас про тяти абы. Если бы он знал, как мама не любит их приезды, наверное, никогда бы не приезжал. А у мамы были оправдания. Она, имея гипертрофированное чувство собственного достоинства, стыдилась своей бедноты, не желая демонстрировать ее кому-либо, особенно родным. Еще не будем забывать об испорченных отношениях с родней. Мама ничего не забыла – ни обид детства, ни позорного знакомства родителей с ее свекровью, ни других обстоятельств, о которых я скажу ниже.   Ее брат приезжал всегда очень доброжелательно настроенный, привозил гостинцы, его жена и дети прекрасно общались с нами. Никогда долго у нас они не жили, потому что у жены его тоже была родня в Казани. Но, повторяю, маме эти визиты были в тягость, однако, она молчала и не показывала гостям своего недовольства. Ее застарелая обида на родню выливалась через разные мелкие придирки за глаза – яйца привезли, слишком круто сваренные, шерсть для прядения не весенняя, а осенняя, мясо не привозят и так далее. Причем, обиду на свою родню она распространила и на сноху, жену брата. Моя тяти апа была в молодости очень хороша — стройная, образованная и красивая. Мне кажется, мама моя, на подсознательном уровне мечтавшая жить в родной деревне, на этом же уровне завидовала Фаягель, что она живет там, а мама нет. Да подливало масло в огонь то, что тяти абы был очень хозяйственный семьянин, принимал живое участие в устройстве своих детей, их учебе и далее по жизни всегда помогал им. Таких талантов наш папа был лишен, так что мама, конечно, завидовала снохе. Отсюда и критическое отношение к ней. Хотя, наряду с придирками, я много раз слышала, что Фаягель – очень терпеливая и мудрая жена, натерпевшаяся от мужа, поскольку мой дядя, по ее мнению, не отличался в молодости высокими моральными качествами. 

   Время шло, дети у моего дяди подросли, приезжать всей семьей они перестали. Старшая дочь тяти абы, Налия, поступила в Казань на иняз, и он обратился с просьбой к моей маме, чтобы она время учебы пожила у нас. Мама наотрез отказала, вложив в формулировку всю невысказанную негативную энергетику, копившуюся долгие годы, пока она «страдала» от «нашествия» родни. Она с гордостью повторяла фразу, которую, по собственному выражению, «вылепила» тяти абы: — У меня две своих дочери с длинными волосами живут, не хватало еще третьей! Она, почему-то, самой трудной и большой работой считала уборку волос, которые падают на пол с головы. У нас у всех, включая маму, в то время были длинные волосы, а у Нелечки волосы были очень хорошие, густые и ниже пояса длиной. Именно наличие хороших, красивых волос, стало поводом для маминого отказа. Причиной же было не желание брать на себя заботу о племяннице, нести за нее ответственность. Тогда я не могла оценить эту ситуацию в силу возраста, да я и не знала ни о чем. Зато сейчас считаю, что было бы очень здорово, если бы Налия жила с нами, со мной и Гульшат, целых пять лет! А если бы еще и с Фаузией! Скорее всего, мы стали бы очень близкими и родными. Но, былое не вернешь. Налия виделась с нами редко, а окончив ВУЗ и вернувшись в деревню, вышла замуж и уехала на долгие годы жить в Пензу. Там прошла ее семейная и основная трудовая жизнь. Она родила двух прекрасных дочерей, Гульнас и Алсу, которые тоже пошли по стопам матери и выбрали в профессию иностранные языки. Прожив в Пензе до пенсионного возраста, Налия перебралась в Казань. Дочери ее ориентировали свою жизнь на запад, сейчас в Швейцарии. Жизнь моей двоюродной сестры Налии – это отдельная история, поэтому прервусь на уже сказанном, и вернусь к взаимоотношениям моей мамы с братом. Конечно, тяти абы обиделся на маму, что немудрено — уж я-то знаю, какой силой обладали мамины слова – хлесткие, метко запущенные в самое больное место. Но отказ мамы для тяти абы не был фатальным. Он устроил Нелечку в общежитие, и она успешно выучилась и закончила вуз. Больше он не обращался с подобными просьбами к маме, хотя и Фаузия, и Наиль, его дети, закончили казанские вузы. Тяти абы не был злопамятным, и отношения его с нами быстро восстановились.

           А вот мама не была столь великодушна.   Она всю жизнь копила негатив, чтобы, совершенно по-дурацки, выплеснуть его однажды. Это произошло сравнительно недавно, в 2000-х годах. Мама уже была тяжело больна. Тяти абы часто, уже один, приезжал в Казань – то на лечение, то по делам – он всю жизнь старался делать для семьи все, что может. Заезжая почти в каждый свой визит к сестре, тяти абы старался иметь какой-нибудь гостинец, он не приходил пустой. Это чаще всего, были продукты – хлеб, молоко, сосиски. Видимо, он не хотел «объедать» сестру, приносил еду, чтобы она его не кормила из собственного кармана. Почему-то маму это раздражало. Может, она ждала других, более ценных подарков? Тяти абы это было невдомек. Однажды он не успел купить ничего, кроме хлеба. И вот тут произошла сцена, за которую мне очень стыдно, хотя я не была, слава Богу, ее участником. Мама, со свойственной ей непредсказуемостью, ни с того, ни с сего, вдруг обрушила на бедного тяти абы всю свою обиду, все невысказанные ранее претензии, обвинила его во всех смертных грехах, не пощадив в своих обвинениях ни его, ни мать, ни отца. Поводом для столь бурного проявления чувств был несчастный хлеб, который тяти абы принес в мамин дом, и, который, якобы, явился примером его отношения к сестре – вместо подарка принес всего лишь хлеб. Бедный тяти абы потерял от неожиданности дар речи. Конечно, он сразу ушел, переночевал в другом месте. Я ничего не знала об этом, пока мама сама мне не сказала, с гордостью: — Я Нариману все высказала! Пусть знает правду, вот так вот! Я, зная маму и приблизительно представляя, как все было, пыталась ей сказать, что зря она это сделала, но мама была очень довольна своим поступком. Через пару дней в моей квартире раздался телефонный звонок. Звонил тяти абы, чего никогда в жизни не было, потому что он перезванивался с мамой, и этого было достаточно. До сих пор в ушах стоит его голос. Он сказал мне, что мама так его обидела, что он не может больше ей звонить и, тем более, приходить. Мне он позвонил, чтобы я это знала и не волновалась о нем. Мне было очень неловко с ним разговаривать, у меня не было оправдательных слов для маминого поступка. Я только просила его не брать близко к сердцу ее слова, но сама понимала, что это очень трудно.

        Через некоторое время моя младшая дочь Оля стала жить с мамой, чтобы облегчить мне уход за ней. Зная эту историю, она, не одобряя поступок даваники, и унаследовав от нее же излишнюю «прямоту», заявила ей, что она должна позвонить брату и извиниться. Не церемонясь, Оля мотивировала свое предложение тем, что они оба не молоды и должны помириться, как можно быстрее. Клянусь, я не просила ее ни о чем подобном, это была исключительно собственная инициатива Ольги. Как ни странно, мама действительно, позвонила тяти абы, и он, будучи гораздо мудрее своей сестры, не стал ворошить обиду и примирение, слава Богу, состоялось. Так Оля выступила в роли «третейского» судьи и инцидент был исчерпан, но осадок у тяти абы, я думаю, конечно, остался.

       Этот пример очень ярко раскрывает мамин характер. Она часто не задумывалась о последствиях своих слов, стремясь высказать все, что у нее накопилось в душе. Она не выбирала выражений и могла сказать такое, что в нормальном состоянии никто не скажет, особенно близким людям. Очевидно, в пылу раздражения или гнева, она впадала в особое состояние, именуемое в простонародье «раж». При этом, имея изощренный, острый язык, богатый всевозможными, преимущественно, обидного характера, эпитетами, она жалила своими словами, как шипы ядовитого растения, оставляя долго не заживающие раны. В этом состоянии, видимо, «аффекта», она использовала массу запрещенных приемов «ниже пояса», оборачивая против тебя тобой же сказанные слова. Сколько раз я зарекалась, что никогда не расскажу ей ни о чем! Но это же была моя мама! Я любила ее, и в «мирные» периоды нашего общения делилась с ней своими проблемами и делами.   Правда, и делиться с ней было проблематично. Она не любила слушать ничего про людей, которых она не знала. Стоило мне увлечься рассказом про подружку, или про кого-нибудь еще, как мама обрывала меня беспардонной фразой: — Хватит! Надоело!

     Зато сама она могла часами разглагоствовать мне про свои дела, взаимоотношения на работе и между родственниками. Странно, но она не чувствовала очевидного – в беседе важен обоюдный интерес. Мне ведь тоже были безразличны ее знакомые, но я слушала про них, потому что для нее это было важно. Мама же не понимала, что залогом доверительных отношений с ребенком является искренний интерес к его делам, проблемам и увлечениям. Собственно, поэтому, с возрастом, я все тщательнее «фильтровала» выдаваемую ей информацию о себе, храня себя от неприятностей, выражавшихся в обидных оценках моих поступков и неодобрении в форме ругани.

           Глава 3.

     Не проще ситуация была и с папой. Главным внешним проявлением его характера была молчаливость. В отличие от постоянно говорящей мамы, он по жизни слова произносил очень редко, только в случае острой необходимости. В молодости он вообще практически не разговаривал, а с возрастом слегка разговорился, но все равно остался очень немногословным. Это его качество сильно влияло на атмосферу в семье и взаимоотношения с женой.  Маму злила его молчаливость, особенно когда от него нужен был вразумительный ответ или решение проблемы. Она заявляла, что не умеет «читать чужие мысли» и «угадывать чужие желания». Действительно, трудно жить с человеком, который ничего не говоря, ждет, что все будет так, как он думает. В случае с папой так все и было — он часто был не доволен, что его не поняли, хотя ничего никогда не объяснял. Видно, только дяуаника понимала всегда, что он хочет, поэтому ему казалось, что и все остальные должны его понимать.    

       Попробую описать, как складывалась папина жизнь. Карьера его на вертолетном заводе развивалась следующим образом: работал художником, потом перешел на производство, откуда уже перебрался в конструкторское бюро завода. Это за всю свою, более чем сорокалетнюю, трудовую деятельность. Много воды утекло за это время, многие факторы повлияли на папин образ жизни и выбор им сферы деятельности. Работать он пошел очень рано, лет в четырнадцать, подмастерьем в один из цехов завода. Кто-то из старших товарищей заметил его несомненный талант к рисованию и он переквалифицировался в художники. Во время войны его, прямо с завода, направили учиться в художественное училище, как талантливого самородка. Так у него само — собой образовалась бронь. Он, действительно, был очень способный, но, то ли от природы, то ли от недостатка начального образования, ему тяжело давались общеобразовательные предметы. Училище он не смог окончить, после третьего курса отчислился.

       Сам он ничего не рассказывал, гордый был. Я узнала об этом от своего учителя в художественной школе, Константина Васильевича, который, как оказалось, учился вместе с папой. Он сокрушался, что такой талантливый человек не закончил образование. Однако, это никак не повлияло на папино ощущение себя в искусстве. Он, все равно, всю жизнь рисовал, совершенствовался в технике письма маслом, рисования карандашом, и считал себя художником. Он, стараясь, все — таки, получить специальное образование, закончил художественную студию, где потом даже преподавал, в свободное от работы время, вечерами.

         Папа, бросив училище, вернулся на завод, перешел работать в цех, по-моему, токарный. Там дослужился до мастера. Время шло, папа женился, рабочая профессия его не устраивала. Ему, конечно, хотелось большего. Поэтому он, не без влияния моей мамы, пошел учиться. Сначала в вечернюю школу, потом в   химико-технологический техникум, заочно. Сколько помню, в детстве, он все время учился. Загораживаясь стульями, чтобы свет от его настольной лампы не мешал мне спать, он занимался по ночам.  

       Учась в зрелом возрасте, он старался восполнить пробелы образования. Путем упорных занятий, он с колов и двоек добрался до хороших оценок, и успешно закончил техникум. Этот диплом дал ему возможность перейти работать в КБ (конструкторское бюро) завода. Очень помогала ему в учебе мама – она с ним и читала, и решала, всячески поддерживала, в общем. Не удивительно, что когда, окончив учиться, папа заявил, что надо сказать спасибо его матери, мама была обижена.

             Тут я тоже не понимаю своего отца, разве трудно было сказать жене спасибо, тем более, если она его заслужила? Да, многие поступки моего отца мне трудно понять и, уж, тем более, объяснить. Это могла сделать только Гульшат, моя старшая сестра, которая была «папиной» дочкой. Она всегда была на его стороне. На то были свои причины. Во-первых, папа с ней много общался в детстве. Видимо, первый ребенок. Он с ней гулял, даже брал ее с собой на рыбалку летом. Во- вторых, отношения с мамой у Гульшат оставляли желать лучшего, поскольку мама не разделяла многие интересы старшей дочери. Вот Гульшат и выбрала в свои сторонники отца, который, своим молчаливым характером, давал ей надежду на то, что он разделяет ее мировоззрение. Я думаю, что папа, конечно, тоже со многими пристрастиями Гульшат был не согласен, просто не афишировал свое мнение. Гульшат же склонна была идеализировать людей и выдавать желаемое за действительное, поэтому, до поры, до времени, они с папой были в «одной связке». Со мной он уже вел себя иначе. Я не помню, чтобы мы с ним разговаривали или еще как-нибудь общались. Если я и была с ним, то только, как молчаливый созерцатель. Он не любил длинные разговоры и вопросы. Поэтому я помалкивала и с вожделением смотрела на ленинградские акварельные краски, беличьи и колонковые кисти, цветные карандаши, плотную бумагу, которых у него было в изобилии. Но, если я открывала рот для просьбы, он говорил, что «ему самому надо». Конечно, он сам повел меня в художественную школу, сам экипировал меня туда, купив все необходимое, но то, что было «его», не дозволено было никому. Он разделял свои «личные интересы» и все остальное.

           Глава 4.

         Его знаки внимания лично ко мне проявлялись довольно редко и всегда молча, но вспоминая про них, я понимаю, что он любил меня, просто скрытный и молчаливый характер не позволял ему проявлять свои чувства вслух. Не забуду никогда его гостинец мне из Москвы, куда он ездил в командировку. Это была чудесная немецкая кукла «Пупс» — резиновая, с набором одежек и вещиц, восхищавших меня своей миниатюрностью и реалистичностью – погремушечка, бутылочка, шапочка… все такое замечательное, одним словом, немецкое. Вдобавок, все это было уложено в крошечный чемоданчик и прикреплено там. Чемоданчик был оклеен иностранными этикетками, закрывался на замочек, в общем, учитывая дефициты того времени, совершенно волшебная вещь. Кукла-пупс жива до сих пор, правда, без аксессуаров. Куда я все задевала? Увы. Но самим пупсом вполне можно играть.

       Позже он купил мне самую красивую, на мой взгляд, куклу. Отечественного производства, из качественной матовой пластмассы, с фигурой девочки из мультфильма «Королева Зубная щетка» — длинные ноги, большая голова с прекрасной прической – золотистые косы загнуты крендельками с бантами. Но, главное, лицо. Такого красивого лица я никогда больше не видела у куклы. Никаких закрывающихся глаз, зато идеально-ангельские черты. Я долго берегла ее, так что она дожила до моей свадьбы и украшала нашу свадебную машину, сидя на капоте в свадебном платье, которое, конечно, сшила Гульшат. Она сохранила неземную красоту своего лица, а вот косы я ей, конечно, давно расплела. Восстановить прическу оказалось невозможно – косы, очевидно, плела машина, и в расплетенном виде представляли собой копну синтетических нитей разной длины, собрать которые вручную не представлялось возможным. Однако кукла вполне годилась для использования. Наряженная, как невеста, моя «Алтынчеч», как я ее назвала с подачи мамы, была очень хороша. До рождения дочери, Алтынчеч украшала собой наш интерьер, а после я припрятала ее подальше, опасаясь, что маленький ребенок сломает ее. Но… Мне не хватило выдержки, и я все-таки дала ее Рите, что и привело к фатальным последствиям. Долбание об пол головой куклы привело к тому, что голова треснула и ремонту не подлежала. Так погибла моя Алтынчеч. 

          Из другой поездки в Москву папа привез мне импортную кофту, которая поразительно проявила себя. Во-первых, она была исключительного качества – чистая шерсть желтой гаммы, объемная вязка, перламутровые пуговицы. Во-вторых, носила я ее с восьми лет до тридцати. Сначала это была большая теплая кофта, потом хипповая короткая кофточка, совершенно универсальная, затем, когда кофта, все же стала мне тесновата, я сшила полочки, превратив кофту в джемперок. В таком виде я носила ее до тех пор, пока она, в одночасье, после очередной стирки, вдруг, не «села» до размеров варежки. Из свалявшейся, как войлок, кофты я еще сшила что-то Риточке, жалко было выбрасывать. А пуговички от нее я использовала не один раз в различных изделиях, и они живы до сих пор.

          Еще проявление внимания ко мне выражалось в том, что папа забирал мои рисунки, которые ему нравились, и уносил кому-то показывать. Он любил хвалиться моими работами. Как правило, взятые им рисунки навсегда пропадали в бездонных недрах его самодельного «кабинета», который он оборудовал себе в новой квартире, занавесив тканью, и перенеся туда почти все содержимое сарая, который был у нас в старом дворе. Одна из многих, там исчезла бумажная куколка, выполненная мной в жанре «миниатюра». Размер ее не превышал двух см и, при этом, у нее были нарисованы даже ресницы. К тому же, я умудрилась ее вырезать. Именно этот факт восхитил папу и подвиг его отнять ее у меня, якобы для лучшей сохранности. Больше я ее никогда не видела.

             У папы в этом «углу», за шкафом, который я назвала кабинетом, была самодельная лежанка и стол. Все это было сборно-разборное, но не в нормальном смысле. Эта, с позволения сказать, «мебель» была сложена без крепежа из досок и досочек, палочек, баклашек, фанерок, оргстеклышек и прочего «стройматериала». Вся эта конструкция перекладывалась пачками чистой и зарисованной бумаги, журналами «Наука и жизнь», «Советский художник» и «Техника молодежи», несчетным количеством крепежных элементов и инструментов, запасенных им на сто лет вперед. Мне кажется, ни у кого в мире не было припасено столько всевозможных штучек для мужского рукоделья! Тут были гвозди, шурупы, болты, гайки, шайбы, сверла, паяльники, молотки, плоскогубцы, и еще много — много того, чему я даже не знаю наименований. Все это богатство с любовью копилось моим папой всю жизнь и складировалось в «долгий ящик» в расчете на будущее применение. Большая часть этих залежей так и осталась не тронутой. После смерти папы мы долго еще раздавали и выбрасывали его хозяйство, которым буквально был забит весь наш дом. У него была натура «копильщика». За всю жизнь он, по – моему, не выкинул ни одной вещи, какой бы ненужной она не была. Наоборот, он постоянно нес и нес в дом все, что казалось, может пригодиться. Это были купленные в несметном количестве инструменты, завернутые в масляную бумагу, детали для телевизоров, которые папа сам собирал, пачки бумаги и фотобумаги – он любил, чтобы всего было с избытком. Также он приносил все мало-мальски пригодное к употреблению из залежей помойки. Нет, он, конечно, не рылся в помойных контейнерах, он просто с интересом относился к вещам, которые люди выкладывали рядом с помойкой, в надежде, что кто – то подберет. Вот он и подбирал, вызывая неудовольствие жены, которая, напротив, не терпела в доме ничего лишнего. Может быть, из – за боязни, что мама выкинет его очередное сокровище, папа прятал в доме все, что приносил. Этот его «кабинет» был «головным» складом «ценностей». Неудивительно, что и его документы тоже были там. Найти что-нибудь в этом хаотичном, но очень плотно напичканном штабеле, было абсолютно нереально. Для примера отмечу, что, один раз ему надо было для чего-то паспорт, он взял на работе отгул, и я не уверена, что он нашел его за один день.

              Впоследствии, разбирая папины вещи, мы диву давались, зачем ему надо было столько инструментов? Новые, нетронутые, в магазинной упаковке, они лежали в недосягаемых местах. Смешно, что, когда ему действительно нужен был какой — то инструмент, он брал у мамы на кухне, где она хранила для своих женских нужд старенький тупой топор, ржавую пилу и молоток с плоскогубцами. А гвозди! Бог ты мой, да папиных гвоздей хватило бы, чтобы построить не один дом! Причем, кроме новых гвоздей, он бережно хранил и старые, ржавые, любовно им выпрямленные для повторного использования. Еще – деревяшки во всем их разнообразии. Короткие и длинные палочки разной ширины, палки круглого сечения, баклашки, фанера, доски разных форматов, размеров и толщин, все это пачками лежало в шкафах и на антресолях. Не могу оставить вниманием и большой ассортимент полуфабрикатов из оргстекла. Количество стекол разного размера и толщины, геометрические фигуры и элементы произвольной формы можно было неожиданно найти в любой части нашей квартиры, заботливо укутанные мягкой тряпочкой. И уж совсем загадочными для нас были несколько ящиков каких – то деталей, не поддающихся идентификации. Образования моего, а равно и моего мужа, не хватает на то, чтобы понять, что это такое. Как ни силились мы применить хоть что – нибудь из этих «шпунтиков», так и не придумали.          

          Глава 5.

         Сейчас, уже пытаясь оценить прошлое, я задумываюсь о том, стоило ли моим родителям, таким разным и таким не совместимым, жить всю жизнь вместе? Ведь, наверняка, каждый из них мог встретить человека, с которым ему было бы легче жить. Конечно, грешно так говорить, но я на себе испытала, каково это — жить в семье, где никто никого не понимает и не принимает.

              И с проявлением чувств в нашей семье была большая проблема. И папа, и мама были очень скупы на ласку. Скупы одинаково, а проявлялось это диаметрально противоположно. Я не помню, чтобы мама меня целовала, тем более папа! Зато ругалась моя маманя виртуозно, с большой экспрессией и очень громко. Причем по разным поводам с одинаковой страстью. Очень помогали ей в ее гневе домашняя работа и кухонная утварь.

             Помню, как съеживалась я, сидя за столом и делая уроки, слушая, как она на кухне, гремя что есть мочи, моет посуду под аккомпанемент русско-татарской, перекрывающей шум воды, брани. Повод мог быть любой – например, я забыла пообедать, или я не так оделась, или просто у нее было плохое настроение. Помню самый сильный страх моего детства – я пришла из школы, увлеклась рисованием или чтением, а потом убежала в художественную школу, забыв, что на батарее стоит обед, заботливо покрытый салфеткой. Я забывала поесть, потому что в ту пору еда не относилась к моим любимым занятиям (что не скажешь обо мне сегодняшней). Возвращаясь из художки, я встречала такую бурю дома, что впору домой не приходить. Как она орала! Что я самая бессовестная на свете, что я сдохну от голода, а она снимает с себя ответственность, что я не ценю ее труд и так далее. Интересно, почему она не задумывалась о том, почему ребенок не хочет есть? Это же ненормально! Учитывая, что она медик, это странно. Такие сцены продолжались долго, потому что я ничего не могла поделать – забывала, и все!   Пока, наконец, мне не исполнилось пятнадцать лет и я, наоборот, не стала жрать сковородками макароны. Это, кстати, вызывало у мамы абсолютно такую же реакцию, которая отличалась только текстом.

            Еще мамины скандалы хорошо сочетались с уборкой в доме. Моя пол, она эмоционально и с ударениями, которые возникали от ее размашистых движений тряпкой под кроватью, кляла все на свете, клеймя позором нас, бездельниц и лентяек (нас – это дочерей).   Кстати сказать, это происходило, обычно, около семи утра, и мы с сестрой еще, действительно, лежали в кровати. Неожиданно разбуженные внезапным нашествием фурии с ведром и тряпкой, уже с утра раскаленной до предела раздражением, мы боялись шевелиться, опасаясь ее рукоприкладства. Конечно, рано вставать хорошо, и такая хозяйственность похвальна, но мама всегда стремилась повернуть ситуацию так, чтобы все чувствовали себя виноватыми. Ведь если бы она велела нам убраться, мы ведь не отказались бы, боже упаси! Другое дело, что мы, будучи уже достаточно взрослыми, могли бы сами чаще убираться, но… График наших домашних дел не совпадал с маминым. Мы с сестрой имели много разных творческих интересов, и нам часто было не до уборки. Мы не были хулиганками, лентяйками, непослушными, грязнухами, но всеми этими эпитетами нас постоянно награждала родная мать. Несмотря на то, что учились мы отлично, не шлялись, не грубили, а, наоборот, вели самый положительный образ жизни. Имея хоть чуть-чуть педагогизма, мама могла бы вить из нас веревки, но это было ниже ее достоинства – налаживать отношения с собственными детьми! Они должны беспрекословно подчиняться, и все. А полы, она считала, надо мыть с утра, и никак иначе. Какая муха ее кусала? Не ведаю, хотя, думаю, она явно срывала на нас какое-то зло, возможно, причиненное папашей, больше не кем.

              Папа же, наоборот, молчал, как «рыба об лед». Всегда. Я не помню, чтобы он разговаривал. Он всегда был сам по себе, внешне особо детьми не интересовался, за редкими исключениями, о которых ниже. У него хватало интересов, помимо нас. Что обидно, свою маму, сестру и племянников он не забывал хвалить. Мама и сестра – святое, но племянники, это уж слишком! Я ничего против них не имею, но мы, дочери, куда больше заслуживали похвалы, хотя бы потому, что всегда на хорошо и отлично учились, были рукодельницами, а братья мои по жизни были троечниками и никакими особыми достоинствами не отличались, не в обиду им будь сказано. Зато, папа имел в семье своей сестры непререкаемый авторитет и уважение. Все они, его родные, преклонялись перед его талантами, он был, как белый лебедь среди гусиного стада. «Туган – абы сказал! Туган – абы одобрил!» — это была высшая похвала в кругу папиной родни. Мама, естественно, презирала их всех, называя подхалимами. Возможно, отчасти, она права, и в этом есть доля истины. Папа находил признание в той среде, и отдавал туда свою любовь. Любовь всегда подпитывается любовью, а в нашей семье папе любви не хватало, как реальной, так и ее проявлений. Впрочем, как и всем нам.

           Читая мое нелогичное повествование, можно подумать, что все время у нас дома была ругань. Конечно, это не так. Была жизнь, как жизнь, в основном хорошая, нормальная. Мы часто вместе смотрели фильмы по телевизору, поэтому среди моих любимых фильмов много тех, которые полюбились мне под влиянием родителей и сестры. Даже помню, как я, однажды, сильно обиделась на родителей из-за фильма. Я училась, наверное, в классе девятом. Мне подружка Расима дала на один вечер журнал «Спутник кинозрителя», где на обложке был шикарный кадр из моего любимого фильма «Ромео и Джульетта» Ф. Дзефирелли. Мне дико хотелось иметь эту фотографию, но журнала в продаже уже не было. Подружка тоже свредничала, дала на один вечер, хотя считалась тогда моей лучшей подругой. Но, неважно, факт, что мне за вечер надо было перерисовать эту картинку для себя, ксероксов ведь не было! Я закрылась в комнате и погрузилась в творчество. Родители были дома. Краем уха я слышала из соседней комнаты повышенные голоса и смех. Оказалось, как раз, пока я рисовала, по телеку шел фильм «Семь стариков и одна девушка». Меня никто не позвал, видимо, посчитав, что я очень занята, что, в общем – то, соответствовало правде. Но я обиделась надолго, и, что интересно, этот фильм тоже долго не показывали, и я смогла увидеть его очень нескоро. Зато перерисованная мной картинка удалась, и до сих пор украшает собой стену моей квартиры.

             Еще мы вместе устраивали чтения вслух. Папа редко в них участвовал, а вот женский состав частенько проводил вечера за этим занятием. Наверное, мама пыталась где-то совместить полезное с приятным, и ввела эти чтения неспроста, однако они запали мне в душу очень теплым и душевным воспоминанием. Я до сих пор люблю, когда я или кто-то читают вслух. Помню, последней нашей совместно с мамой прочитанной книгой стала повесть, напечатанная в журнале «Юность» Г. Щербаковой «Вам и не снилось», по которой был снят одноименный и очень мной любимый фильм.

      Глава 6         Мамины интересы и умения.

      У мамы настроение скакало от разной степени недовольства к сравнительному равновесию. В общем — то, ситуация, как у всех, но в мамином исполнении приводящая к стихийным бедствиям местного значения. Не могу спорить с тем, что время было тяжелое, постоянно приходилось выживать, но надо адекватно реагировать на жизненные обстоятельства, чтобы не превращать жизнь семьи в ад. Мама этого не умела. И не просто не умела, но и не хотела уметь. Мне кажется, причина ее недовольства кроется в ее само нереализованности. Она имела тягу к учению, но попав в семью с патриархальным укладом, не могла даже заикнуться о продолжении образования, хотя очень хотела доучиться на врача. Не имея возможности учиться в вузе, она, как могла, восполняла пробелы образования самостоятельно. Про литературу я уже рассказывала, а вот увлечение географией стало настоящим маминым хобби. Маленькая книжица «Атлас мира», всегда была у нее под подушкой! Она знала все страны мира, все столицы, даже самые неизвестные и трудно выговариваемые! Для меня это – фантастика! А ей очень нравилось изучать географические карты, и она частенько позорила меня за неграмотность в этом вопросе. Как следствие, ее излюбленной передачей по телевизору был «Клуб кинопутешествий», особенно, когда ведущим был Шнейдеров. После смерти ведущего, его сменил Сенкевич, и мама, храня верность бывшему ведущему, очень критично относилась к новому, постоянно его критикуя.

       Любила она также решать примеры и задачи по математике, что очень пригодилось нам, ее детям, и папе, во время учебы. Читать художественные произведения она продолжала всю жизнь, пока не лишилась зрения. Но и в этом вопросе у нее было «свое мнение». Например, не классику, она литературой не считала, и уговаривать ее или спорить с ней было бесполезно. Вообще-то, по правде сказать, спорить с ней было бесполезно на любые темы. Она на все имела свое непробиваемое мнение, не подлежащее корректировке.

       Кроме чтения и учения мама увлекалась вязанием. В этом рукоделье она была виртуоз. Вязала она и спицами, и крючком. Причем, я уже говорила, она еще и пряла сама, так что прямо универсал. Особенно хорошо она владела крючком. Помимо домашних украшений, описанных выше, она вязала воротнички для школьной формы, ажурные кофточки, оригинальные шали и даже вазы.   Вазам она придавала жесткость сахарным сиропом и складывала туда всякие мелочи, получалось очень красиво. В пору моих школьных лет мама достигла больших высот в вывязывании ажурных воротничков для школьной формы. В то время девичья школьная форма представляла собой скромненькое коричневое платье, украшеньем которому служили только воротничок с манжетами и фартук. К слову сказать, форму мне мама купила всего раза два. До пятого класса я почти не росла и не было необходимости менять форму каждый год. К пятому классу все-таки пришлось купить мне форму, но уже в последний раз. Почему? Не потому, конечно, что я не росла больше, а потому, что моя старшая сестра не только была рукодельницей, но и следила за модой. В шестом и седьмом классе мне достаточно было выпустить запас длины юбки, а к восьмому классу я выросла из своей формы окончательно. Тогда Гульшат, следя за тем, что бы я современно одевалась, из складчатой юбки форменного платья исхитрилась скроить нижнюю часть новой формы, полуоблегающего силуэта модной, «мини» длины. В результате, я была чуть ли не самая стильная в классе, причем совершенно бесплатно. А вывязанные умелыми руками мамы изящные воротнички с манжетами, дополняли школьный ансамбль.  

     Интересно, что в то время колготки еще не были в свободном доступе, а мода на «мини» уже установилась. Длина юбки – 25 см выше колен, была самой модной, но как быть с чулками? Мы, девчонки, натягивали чулки повыше, а по лестницам ходили, прикрываясь сзади портфелем, чтобы не «сверкать» трусами и резинками, на которых держались чулки. Редкие счастливицы имели колготки, обычно, те, кто побогаче, или у кого была связь с заграницей или Прибалтикой (из ряда вон выходящий случай и невозможный в «моей» среде).      У меня колготки появились, наверное, позже всех, но зато какие! Из толстого дедерона, наверное, 200 ден, отчаянно яркого голубого цвета с набивной текстурой. Конечно, достала мне их Гульшат. Вернее, не мне, а себе, она привезла их из какой-то поездки. Смотрелись эти колготки на ногах, я вам скажу – супер! Ультрамариновый оттенок придавал ногам несколько мертвящий вид, уместный разве что в костюме Пьеро. Надо еще заметить, что с точки зрения красоты фигуры, у меня и моей сестры ноги не являются сильной стороной, а у Гульшат еще и коленка на боку (после операции). Видимо, оценив свой «экстерьер», Гульшат передала эти колготки мне. Не надо объяснять, что подобрать подходящий наряд для них было невозможно, опять же в силу цвета. В моем же случае — школьная форма корректировке не подлежала – коричневая, и, баста! Тем не менее, я, поправ все доводы здравого смысла, довольно долго носила эти экстравагантные колготки, поведясь на их удобство и прочность. Почти весь восьмой класс я эпатировала всю школу, но, кроме моей близкой подруги, Расимы, никто ни разу ничего мне не сказал, видимо, теряя дар речи от вида такой «Коломбины». Даже учителя молчали, поскольку цвет чулок не был оговорен никакими правилами. Расимашка же, желая мне добра, все время намекала, чтоб я сняла эти «ужасные», голубые колготки.

       В мои школьные годы вопрос школьной формы не обсуждался так активно, как сейчас. Никто особо не выделялся, материальный уровень был приблизительно одинаков. Ученики редко нарушали школьный «дресскод», но, надо сказать, пару раз, моя «классная», учительница химии, Анна Андреевна, делала мне замечание по поводу слишком короткой формы и накрашенных глаз. Однако, отличная учеба была надежной броней, позволявшая мне некоторые вольности. Помню, я даже на выпускной экзамен по литературе и русскому языку (сочинение), явилась и уселась на первую парту с ярко накрашенными красным цветом ногтями. Бедная литераторша была в шоке, увидев меня, отличницу и единственную кандидатку на «пять» по предмету, в таком виде. Но, я, честно, не нарочно. Просто перед экзаменом, я все-таки волновалась, и, не имея возможности готовиться к экзамену (сочинение же, всю литературу не перечитаешь), для снятия стресса весь вечер делала себе маникюр. Лак у меня был только красный. Про то, что на экзамен этого делать не стоит, я как-то не подумала. Пришлось весь экзамен прятать ногти от комиссии.

              Я опять отвлеклась, вернемся к маминому рукоделью. Последними мамиными крупными работами крючком стали несколько шалей, связанных в год болезни папы, перед его смертью. Рукодельем она спасалась от стресса. Эти шали, очень разные, числом три штуки, до сих пор у меня, и я не перестаю восхищаться маминым уменьем, глядя на них. Особенно примечательно, что самая красивая и любимая мною шаль, имеющая название «Павлиний хвост» и, действительно, похожая на него, связана из такого «сырья», что вызывает законный вопрос – а как можно было догадаться его использовать? Для изготовления этой уникальной шали пошли – старые распущенные папины носки (серые) и мамины чулки (темно-коричневые), плюс 1 моток покупной шерсти другого серого оттенка, за 3р. 50 коп. Получилась такая неописуемая красота, что глаз не отвести!

         Другая шаль имеет название «Ирландская», бардового цвета, из ковровой пряжи. Эту пряжу подарила (а, может, продала? Не помню) мне подруга по институту, Гузэль. Большущая бобина очень колючей, но довольно тонкой шерсти, долго лежала без применения, как раз в силу невозможной колючести. А вот для этой шали она подошла идеально. Вывязанные объемные розы, соединенные ажуром, составляют широкую кайму плотному треугольнику, связанному без рисунка, спереди завязочки с розочками на концах. Очень изысканная вещь! Я ношу ее преимущественно поверх осеннего пальто – вместо шарфа и для украшения. На тело эта шаль, все-таки, очень колючая. Характерная деталь – эту шаль мама связала по схеме! Первый раз в жизни она разобралась в схеме вязания! Третья шаль самая традиционная, треугольная, из белой некрашеной деревенской самопряденной шерсти, вывязанная корзиночками и с кистями по низу. Она связана в трех экземплярах – маме, Гульшат и мне.

            Немалую роль в жизни мамы играла работа. Она очень ответственно и с большим интересом относилась к ней. Очень часто она рассказывала случаи из своей практики, происшествия, произошедшие на врачебном приеме, описывала врачей и больных. Учитывая ее острый язык и юмор, иногда было очень смешно. Помню, историю про одну бабушку с ее участка. Неграмотная пожилая женщина гордилась своими сыновьями, рассказывая маме про них, и, при этом каждый раз отмечала, что у нее три сына — и «все на «М» — Митрий, Миколай, Микита ! Мы хохотали, до упаду – хоть бы один на «М»! Или, еще, разговор по телефону: «Ита щетырнадцатая паликлиника? Ш′офер Ванька позовите!… Эх, какой пиздушный щеловик!» — этот разговор с татарским акцентом по телефону передавался в нашем доме из уст в уста, после рассказа мамы о том, как кто-то звонил в поликлинику «ш′оферу Ваньке». Описываемые ею образы коллег, с кем она работала – терапевтов Раи Зариповны с ее медсестрой Аней и Нины Степановны, лор врачей Анны Васильевны и Ивана Афанасьевича, старшей медсестры Абдеразяковой, зав. поликлиникой Альфиии Абдулловны и многих других, запечатлелись в моей памяти, благодаря артистичным рассказам мамы со всеми оттенками ее голоса и речи. Надо сказать, что, несмотря на ее деревенское происхождение, мама говорила на русском языке без малейшего акцента, что говорит о ее способности к языкам. На склоне лет она самостоятельно изучала арабский язык, и у нее были несомненные успехи в его изучении.

          В детстве мама учила меня читать, что мне по началу, не очень нравилось. Первая самостоятельно прочитанная мною книга – «Живая шляпа», а затем — «Бобик в гостях у Барбоса». Уж как я смеялась над этими книгами! Мне казалось, ничего смешнее быть не может. Позднее, мама подсунула мне «Робинзона Крузо» Д. Дефо. Это был тактический ход, она хотела, чтобы я втянулась в чтение из-за содержания книги. Книга для меня была еще сложновата, и мы читали с мамой по очереди. Мне так не хотелось читать самой, что я могла остановиться посредине слова, если на нем заканчивался условленный абзац. Зато маму слушала с увлечением. Мама часто напоминала мне, как я не любила читать, вспоминая именно то, как я на полуслове прерывала чтение. Этот прием читать вслух с детьми пригодился мне в жизни. Я часто читала детям вслух, так же, как мама, она любила этот способ общения, и передала его мне.

         А вот чего мама не любила, так это лечить нас. Медицинское образование и гипертрофированное чувство ответственности превращало любое наше заболевание в катастрофу. Для начала, мама страшно ругалась на тему, какая она несчастная — опять надо кого – то лечить. Затем тематика ее экспрессивного монолога постепенно переходила в сторону поиска виноватого, что, естественно, направляло ее гнев на заболевшего. На этого несчастного, чаще всего им была я, обрушивались всевозможные обвинения в несоблюдении правил поведения и охраны собственного здоровья. Причем, она не нуждалась в реальных фактах. Ей достаточно было собственных предположений, которые она позиционировала, как свершившиеся факты, и из которых делала однозначный вывод — я (или Гульшат) специально заболели, чтобы ее мучить! Сам процесс лечения, как правило, был на самом высоком уровне, учитывая универсальность мамы в исполнении любых процедур – от перевязок до уколов, но прелюдия к нему наводила на меня дикий страх. Я, почувствовав, что заболеваю, первым делом впадала в панику, предвидя мамину реакцию и лихорадочно пытаясь найти оправдание моей неосмотрительности. Иногда это мне удавалось. Помню, мне сделали прививку от оспы — на плече надрезы, как перке. То ли доза была завышена, то ли я ослаблена, но через пару дней я свалилась с высоченной температурой, и впала в беспамятство на несколько дней. Короче, я переболела самой настоящей оспой. Было очень тяжело, но радостный момент в этом тоже был – я не была виновата в своей болезни! Мама в этот раз меня не ругала, а жалела, тем более, что, понимая, что случилось, не без оснований опасалась за мою жизнь. Даже сейчас, отчетливо помню, как мне снимают повязку с руки – оспины сильно воспалились во время болезни — и вместе с бинтом отваливается половина страшной, выпуклой, гнойной болячки! Фу-у-у-у! Я, кстати, упала в обморок от этого зрелища.

                    Еще очень ярко, на всю жизнь, я запомнила свои больные уши. Скорее всего, потому, что болели они не раз и не два, а все мое детство с завидной регулярностью. Вопрос открытый, почему так случилось, что я стала страдать хроническим отитом. То ли осложнение от гриппа, то ли от природы предрасположенность. Только дикую боль от «стрельбы» в ушах и «туалета» уха (удаление гноя), де еще сидение на столе у мамы на руках под люстрой (которой мама грела мне ухо), я не забуду никогда. Мама в последние годы своей работы была медсестрой в кабинете у ЛОР врача, поэтому обострение моей проблемы в юности и позже я решала тоже с ее помощью. Но, несмотря на активное лечение, правое ухо мое почти не слышит, и иногда от этого можно извлечь пользу – ложась на левое (слышащее) ухо, я избавляю свой сон от посторонних шумов.

              Глава 7         Папины пристрастия.

   А папа практически все время что-то мастерил. Это занимало его, отвлекало от неприятностей. Он не умел скучать. Когда мы еще жили в старом доме, старые фанерки, дощечки и всякий хлам, хранившийся в сарае во дворе, служили материалом для воплощения его идей. Не могу не отдать должное моему папе. Имея от природы художественный вкус, золотые руки и техническую жилку, он сделал в доме своими руками абсолютно все, включая радио и телевизор. Причем мебель из фанеры была сплошь выжжена лично автором, сюжетами очень модными в то время. Это и «Мишки в лесу» Шишкина, виноградная лоза, дубовые листья и любимые папой пейзажи, которые обязательно включали изображение лодки и рыбака. А если добавить сюда, что папа был художником – любителем и постоянно писал маслом, то все стены были увешаны картинами его кистей.

        У папы в работе всегда было две – три картины, которые он писал маслом. Он него я переняла тягу к изобразительному искусству, с которым, окончив художественную школу и архитектурный факультет КИСИ, связала свою профессию.   Увидев, как он выжигает по дереву, я на всю жизнь полюбила эту технику, и приятный запах паленого дерева ассоциируется у меня с папой и детством. Вообще, мой случай — иллюстрация к распространенному мнению, что дети наследуют способности от родителей, а определяющим фактором является личный пример взрослых. Сколько я помню, у нас дома всегда стоял мольберт в рабочем состоянии, за которым часто работал папа, «ваяя» очередной «шедевр». Потому неудивительно, что я, будучи совсем крошкой, уже требовала кисти и бумагу! «Мумагу!», орала я на весь дом, и не затыкалась, пока папа не давал мне, наконец, возможность самовыражаться в творчестве. Родители рассказывали, что я, в ползунках, ползала по бумаге, и рисовала совершенно неземные картинки, на которых явно присутствовали инопланетяне, о чем свидетельствовали антенны у них на головах. Бумагу папа, по-моему, тырил на заводе, потому что она была рулонная, и куски мне выделялись размером на весь стол. Стараниями моей сестры, несколько работ сохранились, а в основном, мое «творчество», шло на растопку печки.

         Живопись в жизни папы занимала большое место. Сколько я его помню, он писал картины. Чаще всего, это были копии с картин известных художников. У него были излюбленные сюжеты, которые он повторял для родственников и друзей. Исключение составляли пейзажи, которые он рисовал с натуры или с фотографий, которые сам же и снимал. Работал он медленно, он вообще никогда не спешил ни в чем. Уже тяжело больной, пока мог, он работал над копией картины большого формата с изображением богини Дианы – охотницы. Он ее не закончил, завещав мне ее окончание. Но, к своему стыду, я до сих пор не освоила технику маслом. Картина висит такая, как ее оставил папа, и, наверное, это правильно. Я еще не оставила надежду, что хотя бы сейчас, начну работать маслом, но папину работу я трогать не буду. Это его память, пусть сохранится в первозданном виде.

   Папа тяготел к красивым поделкам, имеющим практическое значение. Перед глазами стоит наш аквариум, который папа сам сделал, используя стекло и пластилин. Жаль, не сохранилось его фотографий! Рыбки в нем были совсем не главным элементом, папа, наверное, не для них старался. Он мечтал сделать прекрасный подводный мир, наподобие подводного царства морской царевны. Из того же пластилина внутри аквариума были сделаны таинственные пещеры, гроты, мостики и дворец. Все это было выкрашено бронзовой краской, которая вряд ли была полезна рыбкам. Однако, периодически в аквариуме плавали гупешки, освещаемые лампочкой на перекрученном проводе (собственноручно выполненный папой «светильник»). Такая ненадежная конструкция, на пластилине, практически на «соплях», конечно, приводила к нарушению герметичности и, как следствие, протеканию аквариума. Папа довольно долго восстанавливал его целостность, судя по тому, что даже я это помню, но постепенно забросил это дело.                

        К этому же разряду поделок можно отнести всевозможные шкатулки из дерева, которые папа мастерил разного размера и назначения. Для документов, для украшений, для мелочей. Для каждого изделия он выбирал свой   размер и оформление. Снаружи хорошо отшлифованные детали папа предпочитал украшать выжженным рисунком, а изнутри не ленился оббивать бархатной тканью. У одной из шкатулок, которую папа сделал из шпонированного дерева, на крышечке внутри было даже вмонтировано круглое зеркальце.

     А письменный прибор из выпиленных лобзиком тонюсеньких фанерок! Я , конечно, знаю, что он, как и многие другие изделия, которые делал папа, детально разработан в книжке «Выжигание и выпиливание», но все равно восхищаюсь папиным мастерством. Изящные детали склеены, выжжены и покрыты лаком.  

Очень большую часть своего свободного времени папа посвящал печатанию фотографий. Для этого у нас были все необходимые приспособления – большой увеличитель на ножке, ванночки для проявки фото и все остальное. С увеличителем связано одно из моих самых жутких воспоминаний детства. Поздний вечер, меня уложили в кровать, и ушли на кухню. В комнате темно,        только пробивается через занавеску свет с кухни. Все предметы кажутся другими, вроде бы шевелятся и меняют нечеткую форму.

     Страшнее всего — увеличитель. Он напоминает мне ужасного человека с большой головой, который сейчас дотянется до меня и схватит. Частенько я до такой степени боялась, что звала кого-нибудь. Приходили мама или Гульшат. Уговаривали меня, успокаивали. Но страх мой перед увеличителем не прошел до тех пор, пока папа его не убрал подальше.

          Благодаря увлечению папы фотографией, в нашей семье много фото, начиная с родителей и продолжая нами и нашими детьми. Последние фото – это моя старшая дочь Рита и мой племянник, сын Гульшат, Илья.

         Мне вспоминается завораживающий процесс печатанья фотографий, свидетелем которого я часто бывала в детстве, с разрешения папы. Ему предшествовала тщательная подготовка. В специально оборудованном углу комнаты, занавешенном плотной тканью (старым пальто), как центр будущего священнодействия, на высокой «ноге» и с гордо поднятой «головой» возвышался увеличитель со своей верноподданной красной лампой у ног. Папа, как чародей, разводил в специальных ванночках растворы – проявитель и закрепитель. Потом наступал ответственный момент – извлечение отснятой пленки из фотоаппарата так, чтобы она не «засветилась». Для этого папа выключал свет, накрывал фотоаппарат пальто или курткой, засовывал руки в рукава и, вслепую вытаскивал пленку из накрытого сверху фотоаппарата. Эту ювелирную работу он проводил мастерски и, следом, моментально отправлял пленку на проявку. А потом наступала самая интересная часть – проявка и печать фото. Все происходило при свете красной лампы, когда все кажется нереальным и таинственным. Вскрывалась пачка фотобумаги, черную обертку которой папа разрезал длиннющими ножницами, которые специально купил для этих целей (к слову, я любила рисовать на засвеченной фотобумаге, цветные карандаши рисовали на ней ярче, чем на обычной бумаге). Бумага бывала разная – гладкая и шершавая. Мне больше нравилась шершавая, папа называл ее «бромпортрет». Пленка, уже проявленная и высушенная, вставлялась в увеличитель и кадры проецировались на подставляемую бумагу. На несколько долей секунд включался неяркий свет самого увеличителя, и – все, факт печати свершался! Пинцетом, заимствованным у мамы из ее медицинского арсенала, папа аккуратно подцеплял бумагу, пока еще хранящую обманчивую незапятнанность, и опускал ее в ванночку с растворителем. Как на чудо смотрела я на первые появляющиеся штрихи и линии, постепенно складывающиеся в узнаваемую картину запечатленного снимка. Как часто хотелось мне прервать процесс проявки в момент, когда недосказанность снимка придавала ему очарование и прелесть! Особенно это касалось портретов, часто страдающих от педантичной правды жизни, достижению которой способствовала окончательная проявка снимка. Папа, как мастер своего дела, разделял мои чувства и пытался иногда экспериментировать, но эти фото не сохранились, видимо, автор не достиг совершенства.   После проявки фотографии фиксировались в закрепителе и налеплялись на стекло для просушки. Легкий треск при отклеивании высохших фотографий служил сигналом, что фото готовы. Фотографировал папа всю жизнь, и процесс проявки не менялся. Благодаря этому, у нас в семье довольно много любительских фотографий.

          Увеличитель очень долго хранился у нас дома, даже когда папы не стало. Но, в конце концов, пришлось от него избавиться, так как надежды на его применение не осталось. Сейчас у меня хранится от него только линза, натыкаясь на которую во время уборки в шкафу, я будто снова ощущаю волшебство появляющегося изображения снимка сквозь волны проявителя.

                Еще одно увлечение папы объясняет богатые залежи в нашей квартире оргстекла. Он делал из него всевозможные изделия. Например, рамочки для фотографий, вернее он застеклял фото, параллельно обрамляя. Получалось очень качественно. Также он делал из оргстекла сувениры – красивые шары, часто изображающие земной шар, имитации спутников, вращающихся вокруг земли, московский Кремль, сделанный в стиле, как бы сейчас сказали, 3Д. Треугольный в сечении, сужающийся к концу кусок оргстекла сначала полировался до идеальной гладкости и прозрачности. Затем, со стороны острой грани треугольной призмы выполнялась техникой срезки и нарезки грань кремлевской башни. Эта грань с лицевой стороны отражалась в двух других гранях призмы, создавая ощущение объемности изображения. Призма устанавливалась на постамент из того же материала, и сувенир готов. Папа изготовил их сотни. Куда он их девал? Я думаю, он выполнял их на заказ, тогда такие штуки были модны. Но вершиной папиного мастерства и фантазии было, по – моему, оформление с помощью оргстекол, стилизованных под хрусталь, люстры. Наша копеечная трехламповая люстра из гнутого белого металла, довольно убогая сама по себе, была щедро украшена розетками, висюльками, подвесками, фигурно изогнутыми и закрученными полосками оргстекла. Не скрою, с возрастом, эта люстра вызывала у меня только отторжение, поскольку барочный стиль украшательства в то время стал анахронизмом, резал глаза своей старомодностью и неактуальностью. Особо не деликатничая, мы с сестрой не раз подвергали критике ее «дизайн». В результате, папа и сам отказался от нее, заменив на другую, стандартную.

              Папа много экспериментировал с оргстеклом, пытаясь делать из него разные изделия. Аптечка его производства, совершенно прозрачная, нехитро склеенная из толстых оргстекол, сопровождает меня по жизни. Сначала я дома хранила в ней лекарства (преимущественно пузырьки), потом такую же функцию она играла в саду на «Лагерной», а теперь она «работает» аптечкой в нашем домике в деревне «Введенке». У нее есть «подружка» — деревянная аптечка, в стиле письменного прибора, о котором я уже упоминала, тоже из тонкой фанеры и вся выжженная – орнаментами, включая классическое обозначение аптеки – змея с рюмкой. Еще у прозрачной аптечки есть родная сестра, слегка неудавшаяся, служит там же, в деревне, около уличного умывальника, мыльницей. ´Большим почетом пользуется крошечная шкатулочка, тоже, конечно, прозрачная, но выжженная папиным самодельным аппаратом, посредством его наконечника — изогнутой петлей проволочки. Эта раскаленная петля оставила на шкатулке бесцветные углубления, повторяющие ее загогулину – в качестве обрамления, а на крышечке точками папа написал «8 марта». Эта надпись раскрывает тот факт, то папа сделал эту шкатулку в подарок, а вот кому, затрудняюсь сказать. Не помню, чтобы мне, значит маме или Гульшат, а, может, сразу нам всем. Я берегу эту шкатулочку, складываю туда разные украшения, которые в конкретный момент кажутся наиболее дорогими моей душе.

             Потихоньку мода на украшения из оргстекла отошла, и папа перестал им заниматься. В память о его увлечении остались только заготовки, расстаться с которыми, он, конечно, не мог и не хотел.

           Не меньше всего перечисленного папа любил шахматы. Он отдавал этому занятию немалую часть своего времени, особенно, когда было с кем играть. Он учил играть даже меня, правда, не очень настойчиво. Педагогического таланта и упорства в моем обучении он не проявил. Такие же «успехи» у него были и с племянниками, моими двоюродными братьями, Рафаилем и Наилем. Когда родители еще ходили в гости и сами приглашали гостей, у папы были партнеры для игры. Например, дядя Вася, папин друг, с которым они дружили семьями. Дружба потом сошла на нет, как и вообще общение с друзьями за столом. Причину я не очень понимаю. То ли папа ревновал маму, то ли мама не хотела возиться и принимать гостей, но факт остается фактом – гостей я помню только в детстве. В юности моей это было уже крайне редкое событие. Только по необходимости приглашались родные, например, моя свадьба или юбилей.

             В минуты хорошего настроения папа пел. Нормально петь он стеснялся, но то, что я слышала, показывало, что у него были данные – и голос, и слух. Пел он шутя, артистично выпевая фрагменты из оперных арий или пародируя популярные тогда инструментальные композиции с пластинок. У него явно был талант имитатора звуков, поскольку звучание голосов он передавал виртуозно. «Не пой, красавица, при мне!», вдруг можно было услышать в самый неподходящий момент, и эта музыкальная фраза означала, что папа в хорошем расположении духа.

           Глава 8 .     Папин сад.

                       Большой папиной любовью был огород, который мы называли садом. Мой папа получил участок на Сухой реке, от вертолетного завода, как раз в год моего рождения. Это место было далеко от нашего дома, и, сколько помню, мы вечно мучились, добираясь туда. Транспорт традиционно в те годы ходил плохо, а в выходные, уж особенно. Помню, мама будила нас ни свет ни заря, чтобы успеть на ранний автобус, но все равно сесть нам удавалось редко, ехали – давились стоя. Автобус номер двенадцать довозил нас до остановки «Жилплощадка» и мы еще долго-долго шли под палящим солнцем или под дождем до садов, через открытое пространство. Эта местность только недавно стала застраиваться домами, а в те годы это была нетронутая «пустыня». Так мы добирались не сразу, а по началу, приходилось добираться на трех транспортах в один конец!  Очень редко с нами был папа. Он, обычно, уезжал заранее, накануне. И вообще, этот сад был его детищем, его заботой, его хобби, наряду с рисованием и фотографированием. Он сам выбрал участок именно в этом районе по той простой причине, что недалеко отсюда, в поселке Караваево, был дом его сестры, где жила дяуани. Ему хотелось объединить территориально эти две позиции, чтобы совместить полезное с приятным. С годами, папа все больше и больше тянулся к матери, доведя отношение к ней до «культа». Это, повторюсь, очень бесило мою маму, и так от природы вспыльчивую и обидчивую. Ее можно понять, потому что мой папаша, честно говоря, совсем не проявлял даже намека на такт. То есть, он не считал нужным проявлять внимание к жене, не говоря уже про любовь, а вот к матери своей относился с большим уважением и даже поклонением. Ничего плохого в любви к матери нет, но ты уважай мать, а жену тоже не забывай!     Он же, как нарочно, всячески демонстрировал равнодушие к маме. Например, маме особенно удались пирожки. Папа, оценив их качество, но, ни слова не сказав в адрес маминого мастерства, говорит:   «Надо матери, в Караваево, отвезти!». И так всегда – если где-нибудь, что-нибудь хорошее, то это «надо матери отвезти!». Любая женщина бы сердилась, тем более моя мама, которая была «без тормозов» и раздражалась по поводу и без.    

   Учитывая такое папино отношение к родне, неудивительно, что папа, стремясь быть к ним ближе, и садовый участок взял около них.

                Из детства я хорошо помню и сад, и домик, который мы называли «будкой». В то время у всех были такие самодельные «будки». До строительного бума садовых коттеджей было еще очень далеко. Как правило, домики строили своими руками, а мой папа, будучи умельцем-рукодельником, и не представлял другой вариант. К моменту моего появления в саду, домик наш уже стоял, и в нем даже можно было жить в летнее время. Он был из досок и фанеры, окрашенный с синий цвет. В нем была печка (папа сам умел класть печи), а мебель была опять же папиного производства, переехавшая сюда из старого дома в Слободе. Перед глазами стоит этажерка из фанеры, с точеными балясинами, вся выжженная папой выжигательным аппаратом (конечно, самодельным). Мне она казалась очень красивой. Еще, помню диван с круглыми подлокотниками и высокой спинкой. Он был оббит бардовой тканью в крапину.   У этого дивана была «дочка» — точно такой же диванчик, но крошечного размера, сделанный специально для меня, когда мне был один год. Только по таким молчаливым знакам внимания могу я судить об отношении папы ко мне. Мне так жаль, что я не сохранила этот чудный диванчик, но моя старшая дочь успела с ним поиграть.

           Ничего из папиного рукоделья не дожило до этих дней, не считая мелочей и картин. Отчасти, он сам был виноват. Привозить в сад все это было равнозначно выбрасыванию на помойку. В этом доме все отсыревало и покрывалось плесенью. Так погибли не только папины изделия, но и все мамины кружева и вышивки, которые она сделала по молодости. А еще, я вспомнила, было у мамы несколько платьев, которые настолько мне нравились, что помню я их до сих пор. Одно из креп — жоржета, другое из   марокена, который мама называла «марикеном», третье – из крепдешина. Были и еще какие-то, всех я, конечно, не помню. Это были дешевые платья, другие мама не могла себе позволить, но как они мне нравились! Даже названия тканей из за этого казались мне совершено феерическими. Дошло до того, что, не выдержав, я вырезала из одного маминого платья цветочек, который мне уж больно нравился! Представляете? Носов и Драгунский со своими рассказами про проделки детей, отдыхают! Даже страх перед гневом матери меня не удержал! А бояться было чего. Ну и получила я, конечно, по полной, да и поделом! Всю жизнь мама поминала этот случай (я сама не помню, хоть убей!), но, что интересно, без злости и обиды, а больше с изумлением – как такое в голову могло прийти? И еще с удивлением – вот, какая дочь оригинальная, творческая, ради искусства на многое способна. Как – то нелогично, выборочно, но она иногда умела ценить индивидуальность, жаль только, спрогнозировать ее оценку было невозможно. 

         Так вот, все эти, так горячо любимые мной платья, тоже сгнили в садовом домике, привозимые мамой сюда по мере выхода из моды и устаревания. А ведь, ткани раньше были очень качественные, износа не знали! Только нитки рвались или гнили. Можно было позже перешить и получить эксклюзивное платье — из ткани, которую уже не купить. У одной моей подруги, например, мамино платье пригодилось дочери на выпускной вечер – стильнее ее никого не было. А другая подруга до сих пор хранит платья маминой молодости, и они в очень хорошем состоянии.

       Когда я училась в школе в младших классах, папа начал строительство нового дома в саду. Это была огромная работа, но он все делал в одиночку. Очередной раз проявился его характер – никому не доверять, только себе. Дом он строил прямо над нашей будкой, что усложняло работу. Стены деревянные, мансардная кровля. Конечно, это получился далеко не коттедж, но гораздо лучше старой смешной «конуры». На этой стройке «века» папа потерял здоровье, надорвался, что впоследствии сказалось на его здоровье. Так, во всяком случае, считала мама. Однако, сам он очень гордился результатом своей работы и буквально каждую свободную минуту проводил в саду.

        Одним летом какая-то бесхозная кошка устроила в мансарде нашего дома гнездо для своих котят. В угловых скосах мансарды, за внутренней обшивкой, котята выросли, совершенно не досягаемые для нас. К осени, озаботившись судьбой этих непрошенных зверушек, папа решил вытащить их и унести в поселок, чтобы они были рядом с людьми зимой, в холода. Папа приготовил мешок, полез на второй этаж домика, проник в логово, но… Ему не удалось пленить этих юрких, кричащих, царапающихся, совершенно диких котят. После тщетных попыток, весь покусанный и исцарапанный, папа оставил котят на произвол судьбы.                   

      Наш сад… Много чудесных дней провели мы здесь. Особенно здорово было мне вместе с сестрой, Гульшат. Мы ходили гулять на искусственное озеро, образовавшееся в зоне артезианской скважины. На нем дачники проводили время с детьми. Купались, загорали. Но вода в нем была очень холодная, поэтому мне родители запрещали купаться, а я была все-таки очень послушной, даже на расстоянии боялась нарушить запрет.   Мне казалось, что мама все равно узнает. У меня с детства больное горло и уши, в силу этого мне запрещено было охлаждаться и есть холодные продукты. Поэтому плавать научил меня муж, а соленые огурцы и помидоры я попробовала, уже будучи замужем.   Это я к тому, насколько я слушалась и боялась маму.

   Эта вода с артезианской скважины подавалась периодически на участки для полива. Такая система была в наших садах. Папа специально ездил в будний день в сад, по-моему, в среду, чтобы быть там во время подачи воды. Еще ее давали в субботу, но тогда напора не хватало, потому что все были в садах. Емкостью для набранной воды сначала служила яма, сделанная и забетонированная папой. Долгое время на участке был такой импровизированный водоем, в котором даже жили лягушки. Но она занимала много места, и папа заменил ее со временем на огромную металлическую бочку. Мы набирали в нее воду, а потом лазили по лестнице наверх и черпали воду. Это была каторжная работа, руки отваливались. У путёвых хозяев бочка либо была вкопана в землю, либо внизу нее был кран. У нашей бочки тоже был кран, но он не работал. Объясню, почему. Мой папа умел делать все, но для него было характерно ничего не доделывать до конца. Видимо, творческая натура подогревала его интерес к делу только в начале, на пике, так сказать, процесса. Затем интерес постепенно угасал, и он переключался на что-нибудь другое. Это была трагедия для мамы. В доме все было сделано его руками, но ничего не работало или было сломано. Куча самодельной мебели с массой дефектов, которые никто не собирался устранять, равно, как никто не собирался покупать новую, в магазине. Несчетное количество собственноручно собранных телевизоров, ни один из которых не показывал нормально. Конечно, мама ненавидела все самодельное. А как ее бесила папина черта все улучшать и видоизменять! Еще бы! Представьте, мы заезжаем в новую квартиру. В прихожей висит «лампочка Ильича». В первый же день, папа удаляет выключатель. И последующие 20 лет мы вынуждены вкручивать и выкручивать лампочку, чтобы включить или выключить свет. Зачем он это сделал? Чем руководствовался? Какая идея подвигла его на этот шаг? Никто не знал и не узнает. Сам он молчал, как партизан, не реагируя на периодические мамины скандалы на эту тему. Так вот, полив был очень серьезным делом в нашем саду и очень тяжелым. Занимались им, конечно, родители, но даже я помню неподъемный вес вытаскиваемого из бочки полного ведра воды.

             Еще мы с сестрой уходили гулять за сады, в овраг. В то время дачники еще не освоили эту впадину, заросшую различными растениями. Чего там только не росло! И деревья, и кусты, и цветы. Мы собирали там огромные букеты полевых ромашек, колокольчиков, перекладывая их красивыми резными листьями других растений. А за оврагом начинались поля, куда мы поднимались, и долго бродя между посевов, добирали в наши букеты чудные васильки, а колосья щекотали нам лицо и руки.

         Другое направление прогулок уводило нас в разные аллеи наших садов, которые были нарезаны параллельно друг другу, строго геометрически. Аллей было так много, что мы не могли определить размеры садового хозяйства, а только иногда приближались к ограждающему его забору. Гуляя по садам, мы рассматривали чужие «будки», плодовые деревья, обрывали малину, которая традиционно высаживалась хозяевами вдоль аллеи. Иногда удавалось достать яблоко с опустившейся низко над дорогой ветки, вишня и слива тоже не оставлялась нами без внимания. Интересно, что все это было и в нашем саду, но, не зря говорят, что «запретный плод сладок»! Никогда нас никто не гонял. Все садоводы понимали, что все, что со стороны улицы, как бы общее. Выбирая следующий маршрут для прогулки, мы иногда ориентировались по сезону – что поспело, чтобы пойти туда, где это можно урвать. Часто мы гуляли большой компанией, вместе с соседскими детьми. У меня были там друзья. Очень жаль, что по имени помню только Гульсину, у которой был сад напротив нашего. Папу ее звали Кадыр-абы. Она была чуть младше меня, полненькая, и заикалась. В качестве лечения ей рекомендовали петь, и она пела очень красивым голосом и, при этом, действительно, не заикалась. Был у нее маленький братишка, имени не помню. Мы, в течение нескольких лет, довольно активно общались в саду, а потом, когда я подросла, и стала реже там бывать, наша дружба сошла на нет.

     Любимым занятием взрослых и детей было разжигание костра на аллее по вечерам. Как стемнеет, на аллеях, с шагом в 10-12 домиков, разгорались костры. Сверху, с небес, наверное, это было красивое зрелище – огненные точки складывались в светящиеся гирлянды, подобно елочным украшениям. Этот костер был своего рода «клубом», куда собирались все близлежащие садоводы, чтобы отдохнуть, поболтать и повеселиться. Никогда не было никаких распитий спиртных напитков. Все приходили с семечками и грызли их с большим удовольствием, подбрасывая шелуху в горящее пекло костра. Наверное, с тех пор я полюбила семечки. Но все равно, впоследствии, как ни старалась, как ни калила семечки сама на сковородке, таких, как тогда, в детстве, у садового костра, семечек я не пробовала. Наверное, их вкус накрепко связался в моем сознании с ощущением счастья, которое возможно только в детстве.

         Сырьем для костра служило все, что нужно было сжечь на участках. Это и стройматериалы, и сухие растения, типа малины и обрезанных сучьев смородины и крыжовника, и всякий хлам.   Все приносили себе «седалище» — кто табурет, кто чурбачок, кто ящик. Взрослые сидели, рассказывали случаи из жизни и анекдоты, так что смех около костра не прекращался. Величина костра менялась в зависимости от объема и материала сгораемого. Он горел ровным огнем, если его питали куски досок и ветки плодовых деревьев. Но стоило добавить сухие прутья малины, как огонь взмывал вверх, и приходилось отодвигаться подальше, чтобы искры костра не попали на одежду или лицо. Мы, дети, смотрели на костер, нагревались от него, а потом убегали по аллее подальше, чтобы остыть. Когда становилось темно, мы, подержав длинную ветку малины в костре, получали обгорелый кончик, размахивая которым создавали на фоне темного неба фантастические огненные траектории, подобно кружащим со стремительной скоростью метеоритам. Костер – символ тепла, жизни, домашнего очага. Он всегда оставляет неизгладимый след в душе. А если это случается в детстве, и подавно. Для меня это память о  пионерских лагерях, походах, студенческих отрядах, и, конечно, об этих самых первых кострах в папином саду.

          В конце нашей аллеи находился артезианский источник, который служил источником питьевой воды. Туда мы ходили часто, и обратный путь, с полными ведрами, казался мне очень длинным. У нас было несколько коромысел, конечно, папиного производства, которыми мама лихо пользовалась, притаскивая по два огромных ведра зараз. Для меня было сделано маленькое коромыслице, голубого цвета с росписью цветами, очень красивое. Я честно пыталась таскать им ведра, но мне было очень больно плечи. Это естественно, у всех вначале так, тем более, что плечи мои, равно, как и я целиком, были в то время невозможно тощие. Но, скорее всего, просто не было острой жизненной необходимости в таскании воды, и я забросила попытки овладеть коромыслом.

      На нашем участке все было, как у всех. Пять соток любовно вскопанной, разрыхленной, удобренной, политой потом папы и мамы, земли. Были яблони – белый налив, анис, московская грушовка. Конечно же, была антоновка – обязательный элемент наших садов, а вот чугунка была не у каждого, это – зимняя яблоня, оправдывающая свое название – до поры ее было не укусить, жесткая, как чугун. А еще золотая китайка, чьи прозрачные наливные яблочки я помню, по сей день. Были вишни, малина, смородина, крыжовник, все, что полагалось иметь. В углу участка стояло огромное дерево черемухи, ягоды которой мама как – то использовала. Сорт этой черемухи был не очень хороший, цветы и ягоды мелкие и редкие. Вот у соседа Кадыр-абы черемуха была знатная, так что я немножко завидовала их букетам.

         Цветы на нашем участке тоже были – тюльпаны, сирень, флоксы, пионы. Мама выращивала очень хорошую клубнику, которую мы называли «виктория», жаль, я не любила ягоды клубники и расстраивала этим маму. Больше я любила малину, но она у нас была мелкая и червивая, так что насладиться я ей не могла, зато собирать мне ее приходилось. Для меня это была сущая мука. Папа выдавал мне банку с привязанной к ней из бинта (мама же медсестра) веревкой, чтобы вешать ее на шею. Я должна была залезть в самую чащу малинника, который составлял у нас несколько рядов. Малина была колючая, внутри нее росла крапива, а, главное, там летало немерянное количество пчел, шмелей и других кусачих насекомых. Надо сказать, я с самого раннего детства боюсь любых насекомых.              

     Будучи совсем крошкой и только начав говорить, я, увидев летающую муху, громко кричала по — татарски «Щемен!», то есть –«Муха!». Молчу уже про других таракашек. И вот мне, трусихе, надо лезть в этот ужас и еще собирать мелкие, редкие, неинтересные ягоды. Но разговоры были неуместны, и я, умирая от страха, собирала, как могла, эту несчастную малину. Правда, признаюсь, работой по саду нас никто особенно не обременял. Папа не любил, когда кто-то вторгался в его хозяйство. Он царил в своем царстве растений, как единовластный правитель. Даже мама была у него на подсобных работах. Ей он доверил отдельные участки, которые его не интересовали – ягоды, цветы. Если мама хотела как-то помочь, он говорил ей – «таскай торф!». Мама очень обижалась, что он ее не жалеет, и всю самую тяжелую работу поручает ей.  

       Любимой сферой деятельности папы в саду был уход за огурцами и помидорами. Как сейчас помню его, в семейных трусах и панамке, целыми днями возящимся со своими питомцами. Результат его ухода, конечно, был — большущие помидоры сортов бычье сердце и великан – сладкие, сахарные. Огурцы, особенно сорт «зозуля» — вырастали у него неимоверной длины. Что интересно, разный подход к жизни у моих родителей проявлялся и в саду. Папе было интересно вырастить что-нибудь огромное, чтобы всех удивить, а маме надо было, чтобы урожай был вовремя и вкусным. Поэтому, когда папа не давал маме снимать огурцы, если они еще не толщиной с руку, мама ругалась, и резон-           но говорила, что огурчики должны быть молоденькими и сладкими. К консенсусу они не приходили, так что повод для ссоры был всегда. Я уже говорила, что рядом жила моя дяуани. Поэтому папа иногда устраивал себе праздники – приводил ее в сад и жил с ней несколько дней вдвоем. Все бы ничего, мама — святое дело, но он ничего не говорил жене, а сотовых телефонов, как вы догадываетесь, тогда не было. Папа вдруг исчезал. Мама не знала, что и думать. Тем более, что он часто вообще не говорил, что поедет в сад.   Его молчаливость и скрытность, конечно, переходила всякие границы. Помню, разок, мама не выдержала, и поехала в сад, узнать, что с папой. Застав там идиллическую картинку – «мамочка с любимым сыночком», мама все высказала и уехала, кипя от негодования. Я критически отношусь к своей маме и ее характеру и не склонна оправдывать все ее поступки, но иногда, слушая ее рассказы, я всей душой была на ее стороне. Этот случай (не единственный!) один из таких. Мамины демарши ничего не меняли в отношении к ней папы. Он, внешне спокойно, без скандалов, продолжал поступать, как считал нужным, не считаясь с ее мнением.

        Хочу упомянуть еще один аспект взаимоотношений моих родителей, уже в зрелом возрасте. Мама считала, что она рано постарела, и была недовольна своей внешностью. Виноват был ранний климакс, фигура «чурбачком» и ранняя потеря некогда очень ровных и красивых зубов. Отчасти, она была права, но, на мой взгляд, выглядела она вполне ничего, особенно, когда вставила зубы. Папа, напротив, долго оставался очень интересным мужчиной, выглядел импозантно, и даже получил среди соседей кличку «начальник». Мама испытывала досаду по этому поводу, и, со свойственным ей сарказмом, называла папу «сыночком», намекая, что он выглядит моложе ее. Интересно, что, несмотря на очевидную правоту мамы – папа, действительно, выглядел моложе, муки ревности испытывал как раз он, а не она. Это лишний раз доказывает, что ревность никогда не основывается на реальности, она – внутри человека, его характера и руководствуется «тараканами», угнездившимися в сознании.

   Заметив проявления папиной ревности, мама мудро стала скрывать, что, например, ее посадили на прием с врачом мужчиной, или то, что ей сделал комплимент кто-то из пациентов. Многие больные знали ее много лет, уважали, помнили молодой, и, иногда, по мужски, выражали ей свое восхищение. Все это было совершенно безобидно, но могло вызвать непредсказуемую папину реакцию.   Ярче всего его ревность проявлялась в саду.          Соседями по саду у нас были хорошие люди, русская супружеская пара, возраста моих родителей, Аркадий и Маша. Фамилии я, конечно, не знаю. Смутно вспоминаю, что Аркадий был довольно симпатичный дядька, а вот его жена вызывала у нас удивление. Женщина среднего возраста, она ходила в саду постоянно, в любую погоду, в купальнике, причем максимально открытом, путем закручивания трусов и лифчика до безобразия. Очевидно, загорала. Мама очень осуждала ее, но, конечно, ничего никогда ей не говорила.

          Аркадий был такой же отчаянный садовод-любитель, как мой папа. Они прекрасно общались, и могли бы дружить семьями, но тут возникает огромное НО… Мама стала замечать, что стоит ей поздороваться с Аркадием, или, не дай Бог, перекинуться парой слов, на папу будто тень набегала. Мама не любила тянуть «кота за хвост» и быстро выяснила, что папе не нравится, когда она беседует с соседом. Папа прямо ничего не говорил. Такой уж характер. Зато мог неожиданно, в самый неподходящий момент сказать что-нибудь обидное, из чего можно было делать выводы о том, что он недоволен. Мама права, «камень за пазухой», а иной раз, целый «булыжник», у папы всегда имелся. Узнав причину, мама минимизировала общение с соседями. Думаете, это помогло? Ни фига подобного. Известно же, что ревность не нуждается в фактах, она или есть или нет. Это внутреннее состояние человека, порожденное недоверием к другому человеку, в свою очередь, основывающимся на собственной нечистоплотности. Папа, наверное, сам был не без греха, и судил маму по себе. Вполне реальная версия, правда, не подтвержденная фактами. Отношения между супругами натянутые, потребности в любви не может не быть, папа очень нуждался в признании и поклонении его талантам. Мужчина он был интересный, так что, почему бы нет? Не беру грех на душу, не утверждаю, но, допускаю.

         Одно из последних моих воспоминаний о саде периода детства связано с моей любимой сестрой. Будучи старше меня на семь лет, она, повзрослев, приезжала в сад очень редко, тогда как я должна была туда ездить с родителями, поскольку одну дома меня не оставляли. Мне было скучно без нее и тоскливо. Вдобавок, у Гульшат с возрастом появилась аллергия на пыльцу, и в саду ей всегда становилось хуже. Но как-то раз, осенью, мы остались ночевать в саду с ней вдвоем, и этот вечер запечатлелся в моей памяти. Это было всего один раз, потому что мы побаивались вообще там ночевать. Были случаи нападений на хозяев домиков, ходили по участкам наркоманы, собирали мак, тем более, что поселок был близко. А в последние годы каждую весну мы обнаруживали, что весь домик разгромлен, все мало –мальски ценное украдено. Один раз мы нашли в домике нож, по виду самый настоящий бандитский, видимо, воры забыли. Одну зиму, похоже, в нашем домике кто-то жил, потому что были явные признаки человеческого пребывания. Вот поэтому случай, что мы остались одни – из ряда вон выходящий.

     Когда стемнело, мы сидели в домике, занимались, каждая своим делом. Сестра, по обыкновению, переписывала в записную книжку понравившиеся ей стихи. Она увлекалась поэзией, театром, музыкой, была очень романтичной девушкой. Мама не одобряла ее интересы, хотела, чтобы она стала врачом и этим исполнила мамину заветную мечту. Ввиду этих причин, Гульшат скрывала от мамы свои интересы, и даже народный театр посещала тайком.

    Мы, вообще, многое скрывали от мамы, чтобы избавить себя от скандалов. Она всегда была против всего, что нам нравилось и хотелось. Ну как после этого делиться с ней чем – либо?

     Но сегодня, вдвоем, мы были избавлены от родительского деспотизма, и тихо и спокойно коротали вечер. Я рисовала, что тогда было моим любимым занятием, и мы вместе тихонько пели лирические и народные песни на два голоса. Гульшат посещала хоровую студию, а дома приобщала меня к пению. В домике была печка. Топили ее редко, места она занимала много, но, иногда, мама на ней готовила, так что польза от нее, все-таки, была.

      И, вот, из — за печки, вдруг, выползла маленькая мышка, и уселась около нее. Мы с сестрой переглянулись, и решили ее не гнать, предположив, что мышка пришла послушать музыку. Каково же было наше удивление, когда от входной двери вдруг прискакала лягушка, и тоже уселась около печки! Так продолжалось, пока мы пели песни – мышка и лягушка, не шевелясь, сидели рядышком и слушали! Я вспомнила рассказы Паустовского про животных с их   забавными историями, которые казались мне отчасти вымышленными. Но сейчас, в данную минуту, наблюдая, как такие примитивные животные заворожено слушают пение, я поверила, что все, о чем он написал, действительно было в жизни. Мы с сестрой долго вспоминали этот вечер в саду и неоднократно пересказывали его знакомым и друзьям, не уставая удивляться природным меломанам – мышке и лягушке.   Этот вечер запомнился мне на всю жизнь, и до сих пор воспоминания о нем будят во мне какие- то потаенные струны и вызывают тихую печаль, которая усугубляется с годами, особенно после безвременного ухода моей сестры.

          Я еще много раз бывала в нашем саду. Здесь я готовилась к выпускным экзаменам в школе, читала. Мама с папой создавали мне все условия для занятий. В огороде я не работала, только отдыхала. К тому времени папа построил небольшую баньку, так что жить было вполне комфортно. Но для меня уже не было обаяния детства, не было подружек, не было сестры, которая перебралась жить в Ленинград. Выйдя замуж, я приезжала сюда с моей старшей дочерью, когда она была еще маленькая, и она играла на моем диванчике, сделанном руками ее даватики. Сейчас вспомнилось, что папу она называла тититика (даватика), а даванику – дидика (даваника).

      Глава 9.      

           Мои воспоминания хранят историю моей первой поездки в Ленинград. И свозил меня туда папа. Как ни мало внимания обращал на свою младшую дочь папа, но в весенние каникулы моего девятого класса, мы поехали с ним в Ленинград, где Гульшат училась в интернатуре, заканчивая медицинский институт. Наверное, папа воспользовался пребыванием Гульшат в Ленинграде, городе, который не мог не привлечь его внимание, изобилуя музеями изобразительного искусства. Меня он взял с собой тоже с прицелом на будущее – вдруг свяжу судьбу с искусством. Мы летели туда на самолете. Для меня это вообще была первая поездка в другой город, и, конечно, в самолете я тоже была впервые. Помню, как закладывало уши на взлете и посадке, меня даже разок вырвало. В Ленинграде мы поселились в общежитии, где жила Гульшат, недалеко от Смольного. Мы ночевали с ней в одной комнате, потому что ее соседки отсутствовали по разным причинам. Я, честно говоря, даже не помню, сколько дней мы там были. Помню, как я обрадовалась, увидев Гульшат, как мы с папой ходили в Эрмитаж и Русский музей, гуляли по городу. В эту поездку я, подобно Гульшат, влюбилась на всю жизнь в этот необыкновенный город. В некоторые дни папа уходил в город один, а я оставалась с Гульшаткой. Наверное, это тогда, когда она была свободна от занятий. Там, в общежитии ленинградских интернов, я впервые увидела магазинные пельмени. Они были полукруглые, замороженные, и продавались в коробках. Еще меня поразили замороженные ягоды клубники, тоже в коробках. Кстати, вкус их мне совсем не понравился – кислятина! В Казани я такого не видела, может быть потому, что наша семья не могла себе этого позволить, а, может, у нас еще этого не было. Все-таки Ленинград – это вторая столица, а Казань тогда была глубокой провинцией.

             В последний день папа повел меня в магазин, где купил себе и мне ленинградскую акварель в пластмассовой коробке с палитрой, которая стоила дорого – пять рублей двадцать пять копеек (сейчас ее цена – 1000руб.). А еще в каком-то магазине он купил мне духи «Может быть», польские, альтернативу к известным французским духам «Быть может», как сейчас помню их цену – рубль двадцать. В то время они были очень модными, и подружки потом мне завидовали. Я была на седьмом небе от радости, и краски, и духи я очень берегла, и мне хватило их надолго. Не помню, покупал ли он что-нибудь маме и дяуанике, наверное, купил. От этой поездки у меня сохранилась фотография, где я стою около памятника недалеко от Эрмитажа, но, странно, других фото не сохранилось, хотя папа снимал город. Может, у него что-то случилось с пленкой, иначе я не могу объяснить отсутствие фотографий, он же был фотограф, почти профессионал.

      Глава 10.        

     Я становилась старше, и родителей в моей жизни стали вытеснять подруги и другие интересы. Тут началось обычное для всех детей и родителей противостояние приоритетов. Возьмем чтение. Я не отличалась особой тягой к чтению, но любимые книги у меня были. Например, «Динка» и «Динка прощается с детством» Осеевой. Помню, мама не одобряла мое увлечение этой книгой. Нет, по началу, она вместе со мной смеялась, когда мы читали эту книгу вслух. Однако, заметив, что я снова и снова перечитываю ее, стала запрещать мне ее читать. Я, конечно, не слушалась, и читала тайком. Если мама заставала меня с этой книгой, она кричала, что я опять читаю «Динку – дуру». Такая метода действовала в обратном направлении – я все настойчивей продолжала читать любимую книгу.

             Вы, мои дорогие, удивитесь, наверное, зачем я читала много раз одну и ту же книгу. Мне трудно объяснить, но это черта моего характера – постоянно возвращаться туда, где мне комфортно и знакомо. Я люблю перечитывать любимые книги, пересматривать любимые фильмы, переделывать и обновлять любимые вещи, чтобы их не выбрасывать. Мне доставляет гораздо большее удовольствие починить старую вещь, чем купить новую (может, от папы?). Такая вот у меня особенность. В связи с этим, книг в своей жизни я прочитала немного, зато те, которые люблю, знаю почти наизусть. Насмешу вас еще больше, если сознаюсь, что очень долго, вплоть до появления у меня детей и даже после, любимым моим чтением были сказки. Правда, не все, а отдельно взятые. Например, «Даргинские народные сказки», нанайские сказки Нагишкина (в том числе «Айога»), «Маленький принц» С. Экзюпери, «Сказки моего друга» С. Георгиевской, «Внук зеленой молнии» и «Тайны старого колчана» И. Панькина , «Мальчиш-кибальчиш» А. Гайдара и еще что-то, что я сейчас не помню. Я их читала и перечитывала, и мне не было скучно! Мало того, в смешных местах я всегда смеялась, а в грустных каждый раз не могла сдержать слез. Книги «Дети капитана Гранта» Ж. Верна, «Сердца трех» Д. Лондона, «Приключения Гекльберри Финна» М. Твена, «Три мушкетера» А. Дюма, не говоря уже про выше упомянутую «Динку» я также зачитывала до дыр и полного рассыпания страниц. Естественно, мне приходилось читать и другие книги — по школьной программе, по рекомендации друзей и Гульшат, но в часы досуга я неизменно возвращалась к своим любимым героям и событиям. Уверена, что мои любимые книги, наряду с родителями и Гульшат, оказали влияние на меня, как личность, если можно так выразиться.

         Мама в этот период моего взросления продолжала политику неусыпного контроля и категорических запретов, которые я удачно обходила, скрывая от нее все, что заведомо ей бы не понравилось. Отношения с папой в это же время тоже изменилось. Я привыкла, что он почти ни во что не вмешивается, но он стал иногда проявлять ко мне интерес. Книги его не волновали, он не отслеживал, делаю я уроки, или нет, однако, как-то раз, находясь дома, он слышал, как я, снова и снова ставлю одну и ту же пластинку – «Мексико» Саймона и Гарфункеля. Мне ужасно нравилась эта композиция, да и не только мне, она была очень модна тогда. Когда я поставила ее, наверное, десятый раз, папа, хотя был очень сдержанный, не выдержал, и, зайдя ко мне в комнату, сказал, что я ненормальная, раз столько раз слушаю одно и то же. Сейчас я реагирую на такое точно так же, а тогда мне показалось, что папа совсем отсталый, раз не понимает такую прекрасную музыку. Неожиданно для меня, папа, вдруг, стал проявлять интерес и к моим делам и учебе. Правда, редко. Может, мама с ним беседовала, не знаю. Надолго его интереса не хватало. Например, вдруг начинал проверять мой дневник и подписывать его, и все. Без звука, потому что были пятерки и четверки. Еще бы! Хотя мог бы и похвалить. Но, как – то у меня появилась двойка, которую я получила вместе со всем классом, потому что мы, в знак протеста, прогуляли урок нелюбимого нами учителя. Тут я воочию увидела, как папа может почти молча нагнать трепет на человека, и поняла маму, которая говорила, что он «тяжелый человек»! Он не хотел ничего слушать, не поверил ни единому моему слову, и как-то очень обидно высказался. Спасибо, конечно, что не матом, но, все равно очень неприятно. Эх, избаловали мы своих родителей отличной учебой! Совсем они это не ценили, во всяком случае, внешне.

       С подругами я встречалась на улице или у них дома. К себе я почти никогда не звала никого, чтобы лишний раз не нарываться на мамин гнев. Она терпеть не могла, когда дома был кто-нибудь чужой. Только одна моя подруга была вхожа ко мне, Фания, соседка по подъезду. Но я предпочитала подниматься к ней на пятый этаж. Мы, дети из нашего дома, поделили наших мам на «добрых» и «злых». Моя мама попала во вторую категорию, потому что она не была приветлива с местной детворой. Мне было это обидно, но спорить я тоже не могла, «крыть» было нечем.

          Глава 11.      

         Я, в отличие от Гульшат, была послушной дочерью, что, кстати, вовсе не означало, что родители были мной всегда довольны. Несмотря на мою кротость, мама находила поводы для резкой «критики», не понимая, что «кнут» без «пряника» неизбежно формирует в ребенке тяжелые комплексы, скорректировать которые в дальнейшем почти невозможно. В моем случае это привело к вечной внутренней борьбе с самой собой – приходится по жизни все время преодолевать свою нерешительность, слабость и «забитость», крепко-накрепко усвоенные мной в детстве.

    Послушание мое было вызвано не столько действительным авторитетом родителей, к ним я относилась довольно критично, сколько моей не самостоятельностью и боязливостью, а, точнее, трусостью. Гульшат, обладая смелостью, смогла вырваться в «другую жизнь». И уже второй вопрос, какую она выбрала стезю и к чему она ее привела. А я, как повелось с детства, боялась оторваться от дома и родных, даже если это мешало мне исполнить желаемое. Почему я не поставила целью стать мультипликатором во что бы то ни стало? Я ведь мечтала об этой профессии, но даже мысли не допускала, чтобы поехать учиться в другой город! И все из страха. Вот, если бы с кем-нибудь, тогда – конечно. Как в детстве, едва заслышав, что мама или Гульшат заговаривают о том, что надо куда-то идти или поехать, я в страхе кричала: «А я?!!!»  

       Эта зависимость от кого-то преследует меня всю жизнь. Привычка жить «по указке» у меня очень сильна. Я настолько не привыкла принимать сама решения, что иногда это доходит до смешного. Такой пример – я уже была замужем и имела ребенка, с которым мы с мужем и пошли на прогулку в близлежащий лесок – на выезде из кировского района тянется лесополоса, где есть озерцо, получившее неблагозвучное название — Дряничка. Были мы не одни, с нами гуляла семья его младшей сестры – тоже втроем. Нагулявшись, мы вышли из лесочка к жилым домам в районе «телевышка», где наши мужчины захотели расслабиться (выпить по пиву), но, естественно, без жен. Зная, что мы, женщины, обязательно испортим им весь кайф, мужчины решили от нас избавиться. Наплетя нам что-то, что казалось им убедительной причиной, мой муж и свояк уговорили нас отправиться домой, оставив их здесь. Мы стояли вблизи автобусной остановки, где автобусы периодически проезжали мимо нас. Заметив, что мы согласны оставить их одних, мой муж, завидя очередной автобус и торопясь завершить процесс прощания с нами, сказал :      «Вон автобус, бегите скорее, успеете!». Я и моя золовка, две дуры (она такая же, как я), вместе с детьми, опрометью бросились за автобусом и успели в него вскочить. Ни мне, ни ей не пришло в голову посмотреть, а каков номер автобуса, на который мы сели? В результате номер оказался совсем не наш, мы уехали незнамо куда, денег у нас не было, и мы с большими приключениями еле-еле добрались домой, злые и усталые. Так мы, ведомые клушки, «попали» из-за своей доверчивости, а наши мужики, «приняв на грудь», только посмеялись.

     Вспоминаются еще смешные случаи из раннего периода моего замужества, когда я целиком и полностью доверялась мужу, который заменил мне, в одночасье, и маму с папой, и Гульшат. Случилось так, что замуж я вышла за активного физкультурника, а сама никогда не занималась спортом и не умела ровным счетом ничего. Муж, имея талант педагога и могучее желание довести любимую жену до совершенства, взялся обучить меня катанью на лыжах, плаванью и езде на велосипеде.  

     Начну с лыж. Узнав, что я, бедненькая, не умею кататься на лыжах, Володя, для которого лыжи были (и есть) одним из главных удовольствий в зимнее время, не мог оставить меня в моем «несчастье». Не раз, и не два выводил он меня на лыжную прогулку, результатом чего стал явный прогресс – я более-менее ровно, но очень осторожно научилась ездить по готовой лыжне, если не было горок. При спуске с горы включалась моя природная трусость, и я неизменно падала, либо не ехала вообще. Муж, как человек упорный и настойчивый, продолжал со мной заниматься, но…. Случай оказался «неоперабельный». Венцом моих «успехов» оказалась одна из совместных с родственниками прогулок. Мы с моей золовкой и ее мужем, вчетвером, на базе «Лебяжье» взяли напрокат лыжи, и отправились в лес. Что характерно, все жаловались, на плохое скольжение, кроме меня. Я же не просто скользила, а, наоборот, пыталась остановить свои лыжи, которые просто выезжали из-под меня, смещая центр тяжести и заставляя меня ехать ногами вперед. Дальше – больше. На пути стали попадаться небольшие горки, которые я пролетала, как на крыльях, когда как все остальные еле-еле двигались. Мои лыжи разгонялись все больше и больше, и я окончательно потеряла всякое управление своим неуклюжим телом. И в этот момент мы подъехали к довольно крутой горе, поросшей большими соснами. Не имея навыка, я не смогла остановиться и меня «понесло» прямо вниз! По – моему, я закрыла глаза, потому что совершенно не помню, как я оказалась внизу, естественно, свалившись самым позорным образом. Вся наша компания хохотала до упаду, потому что ситуация в точности повторила спуск волка из «Ну, погоди!», где следы от лыж обошли дерево! Прогулка моя на лыжах с этого момента закончилась – я их сняла и пошла пешком. Вот так, с этих пор учиться я перестала, посчитав, что лыжи – это не мое. А муж до сих пор не мыслит без лыж свое существование, освоив еще и коньковый ход.

            А вот учеба езде на велосипеде увенчалась успехом, несмотря на мое полное невежество и плохой вестибулярный аппарат. Сколько километров пробежал Володя рядом со мной, едущей на велосипеде! Мы учились вечером на улице Кулахметова, потому что там не было машин. Однако, «свинья грязи везде найдет». Я еще не очень уверенно ездила, но довольно быстро. Помню, муж отстал, а я разогналась и потому не слышала, что он мне что-то кричит. Оказывается, у края дороги стоял припаркованный Камаз, а я его не заметила. В состоянии эйфории, всецело поглощенная кручением педалей, я не заметила и то, что руль у меня повернут в сторону Камаза. Не слыша криков Володи, и, будучи, что называется, «тормозом», я поздно сообразила, что надо повернуть руль, поэтому благополучно заехала под огромный грузовик, и еще распорола себе кисть руки между пальцами. Хорошо, что Камаз просто стоял. След от шрама на руке виден до сих пор – память о «науке» управления велосипедом. Подвижничество Володи не пропало даром — долгие годы мы всей семьей с детьми катались на велосипедах, ездили на них в сад и вообще, получали большое удовольствие от процесса.

        Самое смешное было с плаванием. Муж, ощущая себя в водной стихии, как «рыба в воде», с энтузиазмом юного экспериментатора взялся обучать меня плаванью летом на реке Волга в местечке «Дубки», близ нашего сада. Стояло жаркое лето, мы жили в саду, и каждый день всей семьей, с ребенком, ходили на Волгу и Володя снова и снова предпринимал тщетные попытки научить меня плавать. Мое неумение усугублялось тем, что больные уши исключали возможность выполнения самого эффективного и популярного метода обучения – упражнения «поплавок», когда полностью погружаешься в воду, обхватив колени руками, и всплываешь. Этот метод позволяет убедиться в том, что вода «держит» человека. А я, боясь засунуть голову в воду, из страха, что в уши попадет вода, не могла это почувствовать. Затыкание ушей ваткой не дало ожидаемого эффекта, поэтому мой муж задумался, чем заменить этот метод.

             В один прекрасный день, его осенило. Мы, оставив ребенка родителям, поехали в ЦУМ, купили ласты с красивым названием «Русалка», и сразу, сойдя с троллейбуса на остановке «Речной техникум», отправились на пляж Казанки. Володя объяснил мне, что надев ласты, я лягу на воду, начну работать ногами, и сразу поплыву. Я, конечно, поверила авторитетному заявлению мужа, и, как послушная ученица, выполнила все его указания. И вот, лежу я на воде, изо всех сил работаю ногами, и медленно, но верно, иду ко дну, о чем сигнализирую мужу выпученными глазами и нечленораздельными звуками. Володя, не получив желаемого эффекта, стоит рядом, по пояс в воде, в позе мыслителя, размышляя о своем «фиаско». А я, между прочим, несмотря на малую глубину, тону уже конкретно, пытаясь встать, но ноги в ластах не слушаются, потому что я, не получив соответствующие инструкции, не догадываюсь развернуться спиной к берегу. Я почти захлебнулась, когда мой муж вышел из ступора и поставил меня вертикально. Вот опять, моя несамостоятельность сыграла свою негативную роль. Если бы я попыталась действовать самостоятельно, то, может быть, что – нибудь получилось бы.

           Следующий педагогический прием, наконец, принес желаемый результат. Система такая – он плывет, а я держусь руками за его плечи и работаю ногами. Периодически я отпускаю руки и плыву сама, пока не устану или не испугаюсь своей смелости. Так я, в конце концов, научилась плавать, но заплывать далеко боюсь и уверенно себя на воде не чувствую. Это уже психология. Но сам факт является гордостью для моего мужа, заслугу которого, действительно, трудно переоценить.

                Эти истории являются яркими иллюстрациями к моему «раннему» замужеству. Переложив ответственность за себя на мужа, я безоговорочно стала жить, следуя его советам, желаниям и привычкам. Не утверждаю, что это была идиллия, конечно, были у нас разногласия, свойственные любой начинающей семье. Но, главное, что я хочу сказать, я сама не принимала никаких решений, за все отвечал муж. Опять я «съехала» с темы моего повествования. Но, чтобы продолжать рассказ о моей семье, необходимо более подробно остановиться на моей сестре, Гульшат, и о её влиянии на меня.  

                       Глава 12.        Уход папы и мамы

      В 1984 году у папы обнаружили онкологию, прооперировали. Работать в саду ему стало не под силу, но он все равно бывал там и оставался хозяином, руководя мамой, как рабочей силой. В 1985 году, нам с мужем пришлось на лето целиком взять на себя уход за огородом – папа слег, а мама неотлучно находилась при нем, то дома, то в больнице. Она оформила административный отпуск на работе, ей пошли навстречу, войдя в положение. Коллеги и администрация маминой работы не только дали ей отпуск и всячески сочувствовали, но и давали возможность, при первой необходимости, класть папу в стационар, где облегчали его состояние. Системы с физраствором промывали организм и снимали интоксикацию от метастазов, которые распустили свои страшные щупальца по всему папиному организму. Помню, как мы принесли ему в больницу викторию, и он, прежде, чем есть, спросил «Из моего сада?». Это детское желание получить ягоды именно из своего сада, его истощенный, беспомощный вид, опущенный взгляд и ощущение общей безысходности, вызвывало чувство острой жалости, закипавшее горячей волной в глазах и мучительное постыдное желание скорее уйти. Папин уход длился долго и тяжело. Метастазы охватили легкие, и он постепенно задыхался. Не помогали ни лекарства, ни кислородные подушки, которые я таскала ему периодически. Мучительный кашель, не приносящий облегчения, выматывал и без того истощенный организм больного. Лежать он не мог, душил кашель, и мы сделали ему опору для головы – палку с рогатиной наверху, обмотанной мягким материалом. Он, сидя, облокачивался лбом об нее.

         Бедный папа! Кроме своих мучений, он не замечал ничего вокруг. Даже того, что я была беременна вторым ребенком, он не узнал, хотя я уже вышла в декрет. Он не поднимал головы, да и не интересовался ничем, но был в сознании. Незадолго до конца, папа попросил маму не продавать сад, свою просьбу он повторил мне.

           Было лето, заканчивался июнь, стояла жаркая погода. Папе было все труднее дышать, не хватало воздуха, поэтому балкон не закрывался никогда. В начале июля ночью, резко похолодало, и папа, очевидно, простудил остаток легкого, лежа всю ночь перед раскрытым балконом. 5 июля 1986 года он умер.

        В первую же весну после его смерти, мама продала сад, мотивируя тем, что сад – это Ад, и она не собирается там «батрачить». Ни папина предсмертная просьба, ни мои уговоры, не помогли. Этот поступок опять свидетельствует о взбалмошном характере мамы, ведь уже на другой год, она горько раскаивалась в содеянном, скучала по саду, и, что характерно, ища себе оправдание, обвинила во всем Бога, сформулировав так: «Вот как Бог над людьми издевается!». Объяснила она свое обвинение очень просто – Бог заставил ее продать сад. Вот так, хоть стой, хоть падай. Бог заставил, а она ни при чем.

     Я так много пишу про сад, потому что для папы это было место, где он отдыхал, самовыражался, где властвовал безраздельно и ощущал себя полновластным хозяином.   В городской квартире у него была своя «ниша», и все, а весь мир принадлежал ему только в саду.

       Мама прожила еще двадцать два года после смерти папы. Целая жизнь. Папин уход совпал с рождением моей второй дочери, и мама нашла отдушину, помогая мне с ребенком. Тяжелый гнет, оставшийся после ухода за смертельно больным, постепенно отпустил ее, благодаря начинающейся новой жизни. Как за глотком свежего воздуха приходила она к нам, радуясь на маленького, забавного человечка, у которого все впереди. Я, не отличаясь рвением к материнству, часто впадала в уныние, мне казалось, что пеленки, горшки и болезни никогда не кончатся. В эти моменты мама мудро успокаивала меня : «Алсу, все пройдет, Оленька скоро вырастет! Она же растет! А, представь, я ухаживала за «безнадежно» больным, это гораздо хуже!» Конечно, она была права.

       За эти годы, что мама жила без папы, много чего было. Характер ее был прежним, поэтому и мне, и моим детям, часто бывало сложно. Она пыталась диктовать свои условия, по – детски бунтовала, если ей что-то не нравилось. Она всегда желала нам добра, но форма ее высказываний часто вызывала ответный негатив. Ее острый язык приводил к тому, что она обижала нас, даже не желая этого. Мы, часто ругались с ней, но больше посмеивались, и принимали ее, как данность. «Это же даваника!» — говорили мои дети, и этим было все сказано. Не забуду, как она, однажды, пытаясь быть деликатной, очень нас насмешила. Рита только что вышла замуж, а мама хотела выяснить, не беременна ли она. Считая некультурным спрашивать напрямую, мама, вспомнив, что она медик, так сформулировала свой вопрос: «Рита, как твои гениталии?» Умереть, не встать! Рита обалдела и не знала, что ответить. Мама вообще, любила использовать «научные» или современные слова в своих высказываниях. Например, услышав, что по телевизору стали часто употреблять слово «секс», она не отказывала себе при случае, им воспользоваться. «С-е-е-е-кс», смачно выговаривала она с какой-то чужой интонацией, чем неизменно вызывала наше веселье. В суждениях своих и выводах она была все так же безапелляционна и пряма. После очередной ссоры могла заявить, что она «лучше яду выпьет», чем будет с нами общаться. Прелестно, не правда ли? Острым, как бритва, языком, она припечатывала людей кличками, спорить с которыми было трудно, но в большинстве они были негативные. Такие примеры кличек-обзывашек моих подруг: часто грустная – тоска зеленая, с чуть раскосыми глазами – косоглазая, шумная – хабалка, темненькая – чернавка и так далее. Был у одной из моих дочерей ухажер, небольшого роста, субтильной комплекции, так его она назвала «кезге щебеч» — осенний цыпленок!

       Учитывая сложности в отношениях с нашей даваникой, мы пытались ограничить совместное времяпровождение, во избежание ссор. Особенно это касалось летнего отдыха в саду. Мама, пока была в силе, хотела жить с нами в саду, а мы хотели жить одни, без разборок. Но, конечно, нам это не удавалось, потому что отказать ей мы тоже не могли. Второй этаж нашего домика в саду безраздельно принадлежал моей маме. Она любила там спать, говорила, что много воздуха. В саду от нее было много пользы – она много знала и умела, помогала нам советом и делом. Когда обстановка накалялась, назревала ссора, и в «воздухе собрались тучи», дети старались скрыться с глаз долой. Рита отправлялась гулять с собакой, Оля с друзьями. А чаще, они обе убегали в сад родителей моего мужа, где очень любили бывать. В отличие от отношений с даваникой (мамина мама), отношения с бабулей и дедулей (папины родители) были у моих детей самыми нежными и добрыми. Вот и делайте выводы сами, кто в чем виноват.

       Чаще всех, конечно, с мамой общалась я. Принимала на себя перепады ее настроения, капризы. Долгие годы стиль наших отношений был одинаков – я приходила после работы, готовила, мыла посуду, прибиралась. Но, надо заметить, большую часть работы мама делала сама, если не считать последние пару лет. Ближе к концу она нуждалась и в элементарном гигиеническом уходе. Несмотря на понимание, что мне надо заниматься хозяйством, мама сердилась на меня за это. Ее злило, что я мою посуду, а не слушаю ее. Ей хотелось общения, причем, характерного именно для нее. Общение в ее понимании – это ее монолог, и я, в качестве благодарного слушателя. Меня слушать ей было не интересно, она обрывала меня, довольно беспардонно, говоря: «Хватит! А вот у меня в «Фелкон Крест»!..» Дело в том, что большую часть ее монолога составлял пересказ телесериалов, которые уже в то время заполонили телеэкран и пленили маму своей «жизненностью». Моей главной задачей было живо реагировать на ее рассказы и проявлять искренний интерес. Даже такую малость мне было иногда трудно заставить себя сделать, о чем я очень сожалею.

        Мы, конечно, могли бы быть гибче, хитрее, добрее к ней. Сейчас, анализируя мои с мамой отношения в последний период ее жизни, я очень сожалею о многом. О том, что мало с ней разговаривала, о том, что всегда торопилась от нее домой, что мало ее слушала, часто критиковала. Если бы можно было вернуть время!   Я многое бы делала иначе, а, главное, за многое попросила бы прощения. Но, как было, так уже было. Не изменишь, так же, как локоть не укусишь. Последние годы ее жизни были тяжелы для нее, и для меня. Страдая от сахарного диабета, мама поочередно переносила все его осложнения. Наряду с катастрофически и безвозвратно угасающим зрением, у нее развились и все другие заболевания, являющиеся его следствием. Не буду перечислять все ее страдания, но заболевание системное, то есть охватывающее весь организм, это очень тяжело. Она нуждалась в уходе, но жила отдельно. Поэтому я моталась туда – сюда почти пять лет.

      Умерла она тихо, под утро, не сказав ни слова. Третьего июля 2008 года.      

     Наши родители безвозвратно уходят в вечность, а мы осознаем это только тогда, когда безнадежно поздно. Поздно раскаиваться, и сетовать на свой эгоизм и жестокость. Остается только молиться, молиться и каяться.