Лоскутки моей памяти.  

      Пролог.

     Моя память похожа на старое лоскутное одеяло.

Большая часть ее пропала, растворилась в пространстве прошлого, ушла безвозвратно, как утраченные фрагменты сшитого из кусков полотна. Сохранившиеся воспоминания призрачны, нечетки, и едва уловимы, подобно еще не рваным, но полуистлевшим местами лоскутам. Отдельные элементы так отрывочны, что никак не хотят связываться друг с другом. Так не складываются куски ткани, подбираемые терпеливой рукодельницей при сборе одеяла. Но терпение и умение помогает швее подобрать подходящие лоскутки, а память, увы, нигде не подберешь. Почему – то меня это беспокоит. Все чаще, нет–нет, да и  всплывет какой–то миг из прошлой жизни. Это случается непроизвольно, в ответ на какое-то событие или действие, повинуясь законам ассоциаций. Неожиданное воспоминание нахлынет и воскресит былое, захлестнет так, что защемит сердце. И становится до слез обидно, что не можешь восстановить всю картину, только жалкие частички, и то, не на уровне реальности, а едва уловимые импульсы былых ощущений, чудом задержавшиеся в дальних уголках подсознания. Время неумолимо отодвигает остатки памяти все дальше и дальше в небытие, и я хочу успеть задержать хотя бы то немногое, что еще помню. Не знаю, почему я спохватилась только сейчас. Я никогда в жизни не вела дневник и никогда внимательно не слушала рассказы мамы и папы. А теперь, когда никого из моей прежней семьи нет на этом свете, я хочу, чтобы мои дети и внуки имели возможность познакомиться, даже в таком усеченном виде, с жизнью своих предков.

 

                                     Истоки (Часть 1)

                                             Глава 1

           Родом из глухой татарской деревни, Ирек, Спасского района Татарии, моя мама, Гульчачак Файзрахмановна Галимзянова, не имея религиозного воспитания, тем не менее, росла в семье с мусульманским укладом. Родилась она пятого октября тысяча девятьсот двадцать восьмого года.

           Ее отец, Файзрахман Галимзянов, родился в 1892 году. Выходец из бедной семьи, он был предприимчивым человеком, смог выучиться и стать «без пяти минут» муллой, как говорила моя мама. Ему удалось жениться на девушке из зажиточной семьи, звали ее Мяймуна. Моя бабушка, или, как говорят татары, дяуани («большая мама»), родилась в декабре 1900 года. Она была дочерью муллы и, для своего времени, очень образованная. Умела читать и писать по арабски и на латинице, участвовала в художественной самодеятельности в деревенском клубе и, говорят, замечательно пела. Молодость моих дяуани и дяуати («большой папа») пришлась на дореволюционное время, но после революции 1917 года жизнь их перевернулась с ног на голову. С приходом новой власти и новых идеалов, необходимо было приспосабливаться к новым условиям жизни. Мои дяуани и дяуати, как многие другие, стали скрывать свое религиозное прошлое и должны были жить по новым, советским законам. Мой дед выбрал, казалось, самую дальновидную политику. Он перпендикулярно развернул свою жизненную стезю и с религиозной деятельности постепенно переключился на общественную. Активно участвуя во всех начинаниях советской власти, он заработал авторитет среди односельчан. Стал уважаемым членом колхоза, в создании которого принимал самое активное участие. Слушая рассказы мамы о том далеком времени, много раз, потому что она пересказывала одни и те же фрагменты своей жизни неоднократно, я со временем стала задумываться о том, каким человеком был мой дед? Что являлось его главной, характерной чертой? Мне кажется, напрашивается однозначный вывод – мой дед не был героем, а относился к числу обывателей, главной целью которых было выжить в сложившейся ситуации, а не бороться за идеалы. Поэтому он изменил свое мировоззрение, поэтому поддержал новую власть, чтобы занять в новом обществе достойное место. Говорю это без всякого осуждения, потому что считаю, что если мужчина, глава семьи, думает в первую очередь о ее благополучии, это характеризует его, как хорошего семьянина. Жизнь не пощадила его. То, что его судьбу повторили миллионы советских людей, не умаляет его страдания, а, просто, еще больше обнажает перед нами, потомками, страшную правду того ужасного времени. Пережив страшные испытания в своей жизни, которые исковеркали его душу, он не сумел сохранить мир в своей душе. Семья и, в частности, жена, много претерпели горя от его характера и поведения, когда он вернулся из мест заключения, куда его несправедливо отправили. Могу ли я, абсолютно не зная своего дяуати, через столько лет, давать оценку его поступкам? Конечно, нет. Я просто хочу рассказать своими словами то, что узнала от мамы и родных про него, чтобы история семьи не осталась для нас безликой и неизвестной. Напоминаю, что это мое субъективное мнение, моя, скажем, версия, основанная на весьма неточных, и, уж конечно, не объективных рассказах мамы.

      Везло моему деду не очень. Выбиться в большие люди все не получалось. Жили трудно, как все в те времена. Трудодни зарабатывались потом и кровью в колхозе, троих детей надо было кормить и учить, а за учебу надо было платить. Моя мама была младшей в семье. Сестра Сания и брат Нариман были старше ее. Несмотря на трудности, был крепкий дом, хозяйство, дети учились в соседней деревне, Иске Рязяп (Старый баран), до которой семь километров лесом. Жили, как все.

     Наконец, казалось, жизнь стала налаживаться. В 1938 году моего деда назначили инспектором Райпо Алькеевского района. Он, наверное, строил далеко идущие планы на дальнейшую жизнь. Однако, ничему не суждено было сбыться. До глухих краев татарской окраины докатилась волна сталинских репрессий. Какая змея в человеческом обличье вынудила обыкновенного сельчанина, мужа дальней родственницы деда, по имени Нургали, писать доносы на соседей? Как его уговаривали? Чем пугали? Теперь уж никто не скажет. Но ведь писал. И не только на моего дедушку, на многих других. Когда был разоблачен культ Сталина, когда наружу вышли изобличающие документы, когда вся деревня узнала имя доносчика, он, как затравленный зверь, ушел жить в лес. Семья его осталась в деревне, а он выстроил себе землянку в лесу и долгое время носа не показывал людям, боялся народного гнева. Люди прозвали его Буре-бабай (старый Волк). Только годы спустя он вернулся к нормальной жизни, вернулся в свой дом. Никто не подавал на него в суд, никто не забрасывал его камнями, но, я думаю, собственная совесть была ему самым суровым судьей.

Глава 2     Хождение по мукам

          Маме, младшей дочери, было около десяти лет, когда в мае 1938 года, отца арестовали. Не мне рассказывать, как выбивали признания у несчастных, попавших в лапы НКВД. Мой дяуати признался в том, что был немецким шпионом. По версии, навязанной ему для собственного обвинения, по ночам на его огород, где росла картошка, приземлялся немецкий самолет. Предполагалось, что дедушка передавал какие-то секретные сведения иностранной разведке. Интересно, какие? Что он мог передавать, живя в самой глухой татарской деревне, причем, не зная немецкого языка? Воистину, дьявол овладел душами людей, которые заставляли арестованных подписываться под такими абсурдными признаниями. Равно, как и тех, кто затем приговаривал невинных на разные сроки заключений, а то и к расстрелу. Как бы не было на наш, современный, взгляд, абсурдно обвинение моего деда, тем не менее, в 1939 году он был осужден по статье 58-10 часть 1 –«активный участник националистической организации», на семь лет лишения свободы.

          По закону подлости, который, как известно, работает без перебоев, накануне ареста дед продал дом, чтобы переехать с семьей в райцентр.

         Получив административную должность и ведомственное жилье, дом в деревне, по его мнению, надо было продать. Моя мама помнила, как в дом пришло много мужчин, они сидели за столом в комнате, договаривались. Женщинам не положено было присутствовать, когда мужчины решали важные вопросы. Моя дяуани, очевидно, была активно против продажи дома, потому что несколько раз посылала младшую дочь, мою маму, с записками к отцу, в которых умоляла не продавать дом. Не помогло. Сделка состоялась.

         После ареста деда у семьи конфисковали все имущество и выгнали из ведомственной квартиры. Жена и дети остались на улице без жилья и хозяйства, да еще с клеймом семьи «врага народа», а это, пожалуй, самое худшее. Надо было где-то жить, а соседи боялись пускать к себе «врагов народа», в страхе за себя. Любой мог донести, что имеются факты сочувствия к семье «врага», а это — тюрьма. Каждый сам за себя, осуждать не берусь.

      Как во всех начинаниях во времена Сталина, надо было не только выполнять, но и перевыполнять план! А в деле по борьбе с «врагами народа» перевыполнение достигло своего апогея. Не буду пересказывать историю сталинских репрессий, но в маминой деревне посадили абсолютно всех мужчин. На всех нашелся компромат. Про доносчика я уже сказала. Напрашивается вывод, что все это было специально спланировано. План, видимо, был большой, а людей мало. Пришлось посадить всех. Такая вот арифметика. Моего деда осудили первым. Сидел, то есть каторжно работал, он в Булгарах.

     Долгое время его жена с детьми жила при колхозной ферме в помещении для содержания ягнят. Но гонения на «врагов народа» шли постоянно, и из этого жалкого жилища их, в конце концов, выгнали. Семья мыкалась по углам, пока моя дяуани, надрываясь на нескольких работах, не купила старый дом, практически, развалюху. Конечно, это произошло не сразу. До этого несколько лет семья вынуждена была ютиться по чужим сеням и сараям, не иметь хозяйства, все время чувствовать себя обязанными (спасибо и низкий поклон тем смельчакам, что пускали их к себе, пусть даже и не в дом, а в сарай, это был большой риск). Это было тяжкое испытание. Особенно, думаю, для моей бабушки. В силу сложившейся несчастливой судьбы, ответственности за детей, в силу, от природы, ее гордого и независимого нрава. Представляю, как тяжело ей было терпеть унижения, смотреть, как обижают ее детей, не иметь возможности обеспечить их всем необходимым. Я восхищаюсь силой духа и характера моей дяуани. Она выдержала, выстояла, вымучила этот ужасный период жизни. Мало того, она сохранила детей, дала им образование и заложила стержень в их детские души — надо уметь терпеть, надежда на лучшее всегда есть. Она не отчаивалась, а просто делала, что положено. Живя по углам, семья даже пыталась заводить какое-то хозяйство. Учитывая голодные годы, особенно было трудно без коровы. Но ее невозможно было содержать, не имея жилья. Поэтому дяуани держала коз. Они и дешевле, и места мало занимают, зато молоко. Часто жили в сарае вместе с козами. Не зря у моей мамы козы ассоциируются с нищетой.

         Можно представить, какая это была радость – собственный дом! Он ни в какое сравнение не шел с прежним домом, но это было свое жилье, и это было счастье! Свой дом возвращал семью к почти нормальной жизни. Хотя, что это была за жизнь!   Голодные, раздетые, напуганные! Самой вкусной едой была печеная картошка, но и ее не было вдоволь. Девочки из дома в непогоду вынуждены были выходить по очереди – обувь была одна на двоих – у старшей сестры Сании и младшей, Гульчачак. А все остальное они делали сами – и шили, и вязали. Моя тетя, Сания, которую я никогда в жизни не видела, она умерла до моего рождения (1924 — 1952 г.р.), замечательно вязала из козьего пуха «паутинки» — ажурные платки, а это был высокий класс мастерства. Моя мама научилась виртуозно вязать крючком, и не было ей равных по исполнению кружевных салфеточек и других изделий. Неоднократно пыталась я выяснить у мамы, какие отношения были у нее с мамой, сестрой и братом. Почему-то в памяти моей матери остались только негативные воспоминания о взаимоотношениях с родными. Брат и сестра, по ее словам, обижали ее, а сестра даже била. Фраза «я боялась Санию апу» частенько звучала из ее уст. Страх перед сестрой настолько глубоко засел в ее подсознание, что, даже выйдя замуж, она боялась сообщать родным об этом – опасалась реакции сестры и побоев. Честно говоря, у меня возникали серьезные сомнения в правдивости маминых рассказов, но она твердо стояла на своем. Мать, в свою очередь, опять же, никогда не ласкала ее, и, вообще, была скупа на выражения чувств. Наверное, в силу обидчивого характера, моя мама сама все время была обижена на кого-то. Поэтому она не замечала ничего хорошего, поскольку это противоречило ее внутреннему состоянию.

     Я, пытаясь объяснить хотя бы для себя, ситуацию, осмелюсь предположить, что, маму, как самую маленькую, баловали. И, как это часто бывает с балованными детьми, она выросла не в меру эгоистичной. А эгоизм часто приводит человека к состоянию разочарования, в силу постоянных обид и претензий ко всем окружающим и ко всему миру в целом. Именно эта черта, наверное, и отразилась ярче всего в ее характере.

   За учебу детей надо было отдать либо определенную сумму денег (откуда?), либо сколько – то мяса (у них скотины не было, опять мимо!), либо целую телегу хлеба, то есть зерна, которым давали трудодни. Получалось, что почти все трудодни мамина мама отдавала за ученье. Поэтому она работала, где только могла – в колхозе само собой, на лесоповале, сторожихой. Есть хотели всегда. Досыта моя мама наелась только в зрелом возрасте. Моя дяуани старалась где – нигде доставать продукты, иногда, от нужды, даже собирала муку, высыпавшуюся из мешков, на складе, который охраняла. Но это было очень опасно. За такое могли расстрелять без суда и следствия. Такие случаи были. Дети тоже в летние каникулы работали в колхозе. Собирали колоски в поле, после прохода комбайна (чтобы ни один не пропал, это ведь ХЛЕБ!), пололи грядки, даже работали на лесоповале. Мама говорила мне, что не знает более тяжелой работы, чем валить лес. Бедная моя мама! Даже учась в Казани, в каникулы мама приезжала в деревню и батрачила наряду со всеми в поле. Счастье было, когда посылали работать на пасеку. Там можно было есть или пить мед, сколько влезет. Но с собой брать – ни грамма! Такое было суровое время. Привыкнув к свежему, жидкому, прямо из ульев, меду, мама не любила впоследствии лежалый, засахаренный мед, считала его «не настоящим» медом.

         Стало полегче, когда Сания, закончив семь классов, осталась в школе учителем и стала помогать семье своим заработком. Нариман (1926 – 2007 г.ж.), брат, и Гульчачак, моя мама, еще учились в школе. Помню мамины рассказы о детстве. Мне было трудно поверить в реальность ее рассказов. Казалось, что она пересказывает старый — старый фильм, настолько это не вязалось с современной жизнью! Думаю, это впечатление усугублялось тем, что мамина деревня была вдалеке от цивилизации, в Спасском, самом отсталом в те времена районе Татарии, даже добраться туда было очень трудно. Чтобы доехать до дороги зимой, надо было договориться с трактористом, потому что только трактор мог проехать по нечищеной дороге. Затем на попутке до речного вокзала, потом по реке до Казани. Или, на поезде, через Ульяновск. Короче, в Америку проще добраться, чем в Ирек. Многие сельчане никогда в жизни не уезжали из деревни. Мама смешно рассказывала, что один бабай (старик) первый раз в жизни поехал в райцентр на телеге с лошадью. Так он всю дорогу не переставал восхищаться, восклицая: «Ай-яй, Ряссяй зур икян!», что переводится, как «Ай-яй, какая, оказывается, Россия большая!»! А доехал он только до соседней деревни! Вот до чего отсталый был край. Потому — то мамины рассказы уносили меня далеко в прошлое, когда не было элементарных вещей, а нравы были патриархальные, основанные на традициях и религиозных канонах, как в старину.  

     Мама рассказывала, что любила учиться, и я уже говорила, что школа была за семь километров от дома. Утром дети просыпались рано, ведь идти далеко, но матери уже дома не было. Сельский труд не терпит опозданий. В истопленной печке ждала печеная картошка. Дети сами собирались, завтракали картошкой, брали остатки с собой на обед, и поспешали все вместе в школу. Уже по дороге в школу они съедали всю картошку, которой бывало совсем немного. Проблема голода не оставляла их в то время никогда. Несмотря на вечно голодное состояние, учиться они все любили и успевали на «отлично». В школе время пролетало быстро, а в обратную дорогу домой надо было успеть засветло, особенно зимой. Зимой темнеет рано, а уроки иногда затягивались, и беда, если по темноте приходилось идти через лес в одиночку! Конечно, иногда надо было оставаться в школе допоздна, но на этот случай был припасен вариант с ночевкой в Иске Рязяп. Там были какие-то дальние родственники. Но ночевать в чужом доме мама не любила. И, конечно, не раз у нее были такие случаи, когда она не успевала уйти со всеми, а домой хотелось! Ух, как летела она, со страху, до дома! Боялась она не зря, потому что в то время в лесах было очень много волков.   Однажды, за ней увязалась стая серых хищников, и вела ее по пятам прямо до порога. Не знаю, что ее спасло – может, волки были не голодные, может, боялись чего – то, но они еще долго кружили и завывали вокруг дома, который был на отшибе деревни. Представить не могу, как это – бежать одной, в темном лесу, слыша за собой страшные звуки погони, сопровождаемые леденящим душу воем, видя за стволами деревьев горящие, голодные глаза! Мне, городской девочке, которая никогда не была одна в лесу, все эти рассказы казались страшной сказкой.

         Были, конечно, и радости в обездоленном детстве моей мамы. Но она мне про них никогда не рассказывала. Никогда я не слышала из ее уст о каком — нибудь радостном событии в детстве, пожалуй, кроме учебы в школе. Мама очень любила учиться, обладала большими способностями к учению, усердием, здоровым любопытством. Я могу предположить, что, все-таки, детство ее оставило теплый след в ее душе, только по тому, что она всю жизнь душой стремилась в деревню, о чем говорила в минуты откровения. Но сложилось так, что даже бывать там она не могла, в силу разных, объективных и субъективных, причин. Со свойственной людям избирательной памятью, мама, замкнувшись на своих обидах на жизнь, вспоминала только те моменты жизни, где ее обижали и заставляли страдать. Ей всю жизнь хотелось, чтобы ее жалели, даже если виноватой в ее несчастьях была она сама. С точки зрения психологии – недолюбленный в детстве ребенок. Скорее всего, тяжелая жизнь и несчастливая судьба начисто лишили ее мать способности проявлять нежность к детям, а у мамы вечная обида вытеснила все светлое и позитивное из памяти.  

                       Глава 3    Возвращение

         В 1941 году, перед самой войной, вдруг вернулся отец. Совершенно неузнаваемый, без глаза, страдающий сильным недугом, изможденный и с абсолютно перевернутым сознанием. Мама говорила, что его отпустили умирать. Не знаю, насколько это правда. Говорят, в заключении, моего дедушку научили «сделать» себе болезнь. Для этого он пил настой махорки, что привело к болезни печени. Я вообще ничего не знаю, никаких деталей и подробностей. Эти сведения от родственников, которые жили с ним в деревне. Долгие годы об этом никто больно-то не распространялся — это раз, во-вторых, я непосредственно не общалась со своими дяуани и дяуати, в третьих, моя мама сама толком ничего не знала, а другого источника информации у меня не было. Что характерно, дедушка сразу не умер и прожил до 1963 года. На нем еще долго довлело клеймо «врага народа», пока его не реабилитировали в апреле 1959 года.

     Самое интересное, что его, как только началась война, забрали в трудовую армию!  Забрали в прямом смысле, потому что он уехал служить в Казань. Его служба была в том, что он работал возчиком на лошади.

     Для моей дяуани, по-моему, это было временное облегчение. Я уже говорила, что он вернулся из заключения совсем другим человеком. С одной стороны, он совершенно разочаровался во власти (что неудивительно), а с другой, то же отношение перенес на людей. Причем на всех, включая жену и детей. Вернувшись, он стал бешено ревновать жену, прямо говоря, что она изменяла ему, пока его не было. Причем открыто, при людях, не имея на это никаких оснований. Ни грамма жалости к жене, ни сочувствия к ее мучениям и страданиям. На справедливое замечание жены, что она растила детей, он цинично заявил, что они сами росли, «поливать» их не надо было. Он полностью сконцентрировался только на своих лишениях и страданиях, на своей обиде. Удивительно! Неужели он не понимал, что несправедлив? Неужели забыл, что оставил семью без крыши над головой?      А уж, что касается ревности, чья бы корова мычала! Из рассказов мамы, я поняла, что дедуся мой был истинным мусульманином в вопросах отношения к женщине, и имел гарем. Во всяком случае, где-то в средней Азии у него была еще одна жена и ребенок. Еще до ареста они даже ездили туда всей семьей. Мама плохо помнила то время, ей было года три. Видимо, глава семьи пытался объединить две ячейки своей личной жизни в одну. Когда он успел завести вторую семью, история умалчивает. Среднеазиатская жена была моложе Мяймуны, значит, активная общественная жизнь моего дяуати не прошла даром. Возможно, были у него какие-то командировки, кто теперь знает? Из своей жизни в средней Азии мама, почему-то, помнила только как они, дети, писали прямо в песок. А потом семья вернулась на Родину в прежнем составе. Видать, не срослось. Мама смутно помнила эту женщину, вторую жену, только потому, что она приезжала с ребенком потом к ним в деревню, к «старшей жене», привозила какие-то подарки. Отца в то время, кажется, уже посадили. На что она рассчитывала, не знаю, но, видимо, не встретив радушного приема от соперницы, вторая жена уехала. Больше о той семье моя мама ничего не знала.     Наверное, где-то есть у нас родственники с дедушкиной стороны, но мы никогда о них не узнаем.

     Таким образом, после возвращения мужа, жизнь моей бабушки стала еще тяжелее. До самой смерти дед устраивал дикие, позорящие, в основном его самого, сцены. Например, придя за продуктами в магазин, дед вдруг интересовался, сколько «арака» (водки) покупала его жена своим любовникам! Это в деревне, где все всех знают, как облупленных! Почему-то на него не действовали соседские уверения в том, что он ошибается. Дяуани воспринимала это потом уже философски, считая, что от страшных лишений он помутился рассудком. Такое мудрое отношение к происходящему помогло ей выдержать и не свихнуться самой. Тогда ведь ни о каких разводах не было речи, муж — один и на всю жизнь.

    Но это еще не все. Личность моего деда подверглась такой деформации под воздействием несправедливости, что он из честного гражданина превратился в человека, не гнушающегося никакими способами получения прибыли. Вот что рассказала мне мама – когда отец уже работал в колхозе, он воровал зерно, закапывал его далеко в лесу, а потом, видимо, продавал. Это бывший активист, колхозный передовик! Он так озлобился на власть во время отсидки, так возненавидел заодно всех и вся, что его даже не пугала перспектива повторного ареста, что было бы непременно, если бы он попался. Видимо, у деда сформировался иммунитет к страху. Он открыто ругал власть, издевался лично над Сталиным и советским строем. Удивительно, что его не посадили опять. Наверное, доносчиков больше не нашлось.

         Моя мама так хорошо помнит это ворованное зерно, потому, что он использовал ее в качестве сторожа. Для чего было нужно охранять закопанное зерно, я не знаю, а мама тоже не смогла сказать ничего вразумительного. У нее просто на всю жизнь осталось в памяти, как она, одна, в глухом лесу, умирая от страха, ждет отца, а вокруг поют соловьи. С этих пор мама невзлюбила пение соловьев, поскольку оно ассоциировалось у нее со страхом, который она испытывала одна в лесу. Я часто спрашивала ее, а чего она так боялась? Она не могла точно ответить — то ли лихих людей, то ли милицию. Видимо, сама ситуация была очень напряженная, и она боялась по определению. Еще закипала обида, что отец совсем ее не жалеет. Ведь, если что, виновата была бы и она.

            Здесь, в продолжение уже поднятой мною темы, уместно повторить, что я никогда не слышала от мамы ничего про нежность, любовь и ласку в их семье. Похоже, от отца никто ничего и не ждал, а с мамой все сложнее. Она внешне мало проявляла свою любовь к детям, хотя, конечно, очень их любила. Может быть, в ее родительской семье было не принято проявлять чувства, я ведь ничего не знаю об этом. Но, судя по тому, что мама моя тоже страдала неумением выражать нежные чувства, делаю вывод, что это так. Никогда мама меня не целовала, не говорила нежных, ласковых слов. Воспитывала — да,  часто (по-моему, слишком) ругала, изредка хвалила, но очень скупо. Я склонна видеть корни этого как раз в семье. Недолюбленная, недоласканная своей мамой, она непроизвольно перенесла этот стиль поведения и в свою семью. Помню, каким шоком для меня были взаимоотношения в семье моего мужа, куда я попала после замужества. Они как раз проявляли внешне свои нежные чувства! А я ведь тоже «дочь своей матери», и «телячьи нежности» (так называла мама ласку) не в моем вкусе. Увидев, как общаются нормальные люди, я поняла, что надо меняться. Вот всю жизнь и стараюсь. О результатах надо спрашивать у моих детей. Но менять свою натуру, ох, как нелегко!

      Глава 4  

       Шла война с фашистами, отец был в Казани, служил в «трудармии», колхозники работали под лозунгом «Все для фронта, все для Победы!». Моя бабушка работала в колхозе, старшая сестра мамы Сания преподавала в школе. Брат Нариман заканчивал десятый класс школы.

       Меня поразил рассказ мамы о том, как произошла мобилизация ее брата в армию. Всех ребят, выпускников, прямо из школы с выпускного вечера, посадили в телегу и увезли на станцию, где погрузили в поезд и отправили на фронт! Вот так вот! Не просто призвали на фронт, что было, конечно, святым делом, а отнеслись как к бессловесной скотине – не дали время ни собраться, ни проститься с родными. Конечно, военное время, серьезное положение на фронте, молодежный патриотизм – это все понятно и правильно, но – это же люди! Молодые ребята, почти дети! Ведь многие из них уже не вернулись домой, погибнув в боях. Не устаю поражаться бездушности людей, попадающих в исполнительскую власть. Ведь кто-то конкретный дал такую команду, и кто-то конкретный ее исполнил. Кто-то отрапортовал о добровольцах из средней школы Иске Рязяп, и, возможно, получил поощрение по службе. Как это мерзко, низко и, к сожалению, обыденно и привычно… Все, как всегда.

         Мой тяти-абы рассказывал, как плакали все мальчишки, как боялись. Но ему повезло, он попал в войска восточного фронта, которые стояли в Корее, защищали наши границы от японского милитаризма. Он прослужил там до демобилизации в 1947 году. В боевых операциях не участвовал, был в резерве. В его воспоминаниях присутствовало удивление и восхищение опытными советскими солдатами, которые прибыли с западного фронта. Они ничего не боялись, шли в атаку бесстрашно, и даже не пригибаясь. И опять, самое острое чувство, которое он испытывал, на службе, это голод. Паек на день для солдат составлял горсточку соевых бобов. Не знаю уж, как они их ели и съедобные ли они были.

             В середине войны моя мама закончила семилетку и решила получить среднее специальное образование. Она послала документы сразу в два Казанских техникума – педагогический и медицинский. Аттестат у нее был отличный, так что неудивительно, что ее взяли и туда, и сюда. Тут надо было преодолеть серьезное препятствие – вырваться из колхоза. В то время советская власть хотела развивать сельское хозяйство, и из деревни очень неохотно отпускали молодежь в город. С трудом, но маме удалось уговорить председателя и получить паспорт. Я не сказала, что, удерживали в колхозе элементарным методом – просто не давали паспорт, и все. Жизнь продолжалась, несмотря на то, что шла война, была ужасающая нужда, страшно было уезжать из дома в далекий и чужой, но такой манящий город – Казань.

Глава 5   Учеба в Казани.

     Со страхом, но и не без любопытства, мама поехала в Казань, учиться. Она надеялась, что отец, будучи с ней в одном городе, будет ей помогать. Надежды ее, кстати, не оправдались. По ее словам, отец ни разу, ни чем ей не помог, хотя сам жил очень даже неплохо. Повторюсь, что я пишу со слов мамы, и не исключаю, что непосредственные участники событий могли бы с чем – то и не согласиться. Например, моя двоюродная сестра, Налия, дочь дяди Наримана (тяти – абы, «хороший дядя», как я его называла), предположила, что отец специально ограничивал общение с дочерью, чтобы уберечь ее от неприятностей, ведь он числился «врагом народа». Но моя мама не хотела соглашаться с этой версией, и, до самой смерти твердила, что отец был к ней жесток, неласков и несправедлив.

     Как уж она добиралась до Казани в это суровое военное время, я не знаю. Очевидно, эта поездка не оставила сильного впечатления в маминой памяти, потому что про нее она умалчивала. На мои вопросы, почему она выбрала медицинский техникум, она затруднялась ответить. Скорее всего, у педагогического техникума положение с жильем для приезжих было еще хуже, чем в медицинском. У медицинского было какое-никакое общежитие. Больше никакое, потому что это было просто неухоженное здание, которое зимой не топилось. Ни белья, ни посуды, ничего, что сопутствует общежитию, не было. Война! Не до удобств.

           Началась учеба, худо-бедно жила мама до зимы. В каникулы все разъехались по своим деревням. Одна мама не могла уехать, потому что у нее не было денег на дорогу. В нетопленом общежитии, голодная, мерзла моя мама и еще несколько несчастных студентов, оставшихся в Казани. Они собирали по всему общежитию матрасы, одеял не было, и укрывались ими. Но разве это помогало! В конце — концов делегация студентов пошла к директору техникума, жаловаться. Они предъявили ей ультиматум – или топите общежитие, или мы все отчисляемся из техникума. На что директриса сказала, что ей топить нечем, а они могут уходить, она никого не держит. Они, конечно, никуда не ушли. Вот тут мама пошла к своему отцу за помощью. По-моему, он все-таки дал ей деньги на дорогу, но и все. Даже не проводил на вокзал, хотя поезд проходил через Казань поздно ночью. Наверное, не без оснований, мама считала, что отец ее не любил. Я вынуждена с нею согласиться, иначе, хоть проводить-то ее он мог?

        Вот так, с большими мучениями, в свои первые каникулы мама добралась домой, куда стремилась всей душой из чужого пока ей, города. Конечно, никто ее не встретил, и она, в кромешной темноте, по морозу, по сугробам, шла много километров к родному дому от дороги, до которой от железнодорожной станции ее довезла попутка. Я не знаю, как ее встретили дома, но если мама все годы учебы стремилась домой, то, наверное, не так уж и плохо, правда? Однако мама упорно мне твердила, что никто ей был не рад, что мать была не ласковая, а сестру она все так же боялась. Эта сторона ее жизни – взаимоотношения с родней, так и остались для меня загадкой. Я могу только строить версии, предполагать, самостоятельно делать выводы, но истиной правды никто никогда уже не узнает. Я уверена, что в своих воспоминаниях мама мне что-то не договаривала, иначе была бы ясна хоть какая-то причина разлада моей мамы со всей своей семьей, о чем я расскажу далее.

       Общежитие закрылось, из-за невозможности в нем жить, и студентам пришлось устраиваться на частные квартиры. Маму приютила одинокая женщина, вроде тетя Маша, у которой она и жила до конца учебы. Видимо, эта тетя Маша была добрая женщина, потому что, несмотря на свойственную маме критичность, про нее она никогда ничего плохого не говорила. Только однажды, вдруг задумавшись, мама сказала, что у тети Маши часто жили какие-то мужчины, про которых она говорила, что они ее братья. И она только сейчас догадалась, что это были ее любовники, потому что она спала с ними в одной постели. А мама, будучи наивной, ни о чем таком не задумывалась. Хотя, ухажеры у нее самой появились уже тогда. Дело-то молодое. Был какой-то русский парень, очень ухаживал, все время приходил. Видимо, мама ему очень нравилась. Потом уехал учиться, кажется, на военного. Взял адрес, обещал приехать. Не приехал. Значит, не судьба.

       Каждые каникулы мама уезжала домой, в деревню. Все время с большим трудом. В один из ее приездов, в деревне гостил какой-то родственник, мужчина. Его отъезд совпал с маминым отъездом, и, поскольку он был на телеге, ее снарядили в дорогу до станции с этим дядей. Телега была чем-то груженая. Возможно, этот родственник ехал в Казань торговать. Мама всю дорогу шла пешком за телегой. Сам хозяин сидел на возу и даже не предложил ей сесть рядом. В пути пришлось заночевать. Ночью пошел дождь. Родственник укрылся брезентом и переночевал на возу. Мама укрылась на земле, под телегой, другого места ей не нашлось. Видимо, понятие родства у этого человека с человеческим отношением к молодой девушке никак не сочеталось. В эту ночь у нее первый раз в жизни пришли месячные. Рассказывая об этом, она всегда плакала.

      Глава 6

          После успешного окончания техникума, мама, мечтавшая вернуться на родину, в деревню, попросилась работать поближе к дому. Ее распределили в Алькеевский район, Татарское бурнаево, фельдшером.

         Мама не была красавицей, но у нее была прекрасная кожа, зубы и волосы. Когда она уже была замужем, ей даже в очереди иногда делали комплименты на этот счет. А, главное, она была молоденькая и, по молодости, хохотушка. Да еще с городским образованием. Интеллигентка. Думаю, с этих пор у нее появилось чувство достоинства, самоуважения, она ведь стала уважаемым человеком, как же – медик, почти врач. Всю жизнь она подчеркивала, что она фельдшер, а не медсестра, компенсируя этим отсутствие высшего образования, получить которое у нее не получилось, на что она очень досадовала. Конечно, от женихов у нее отбоя не было. Война закончилась, жизнь возвращалась в мирное русло, брала свое.  

         Дома, в деревне, я думаю, она бывала часто. Там уже вернулся из Казани отец, сестра продолжала работать в школе. Сания-апа имела авторитет, и, вскоре смогла построить новый дом для всей семьи. Этот факт возвысил старшую сестру в глазах семьи, и, возможно, родители стали ее выделять. Скорее всего, этот факт подлил масла в огонь, вызвав мамину ревность. Она и так считала себя обделенной, обиженной, а теперь, тем более. Отношения ее с семьей становились все хуже.

               1947 год Нариман

         Тут вернулся Нариман, наконец – то его демобилизовали. Приехал он очень истощенный, но полный желания учиться и делать карьеру в жизни. У семьи не было средств даже купить ему одежду, а обноски, в которых он приехал, не годились ни на что. Дочь Наримана, моя сестра Налия, рассказала, что придумали мои родственники, чтобы добыть одежду для сына. Вся семья, в полном составе, отправилась пешком из деревни, полями, в Мелекес (сейчас – Димитровград). Только что с полей убрали хлеб. По пути они дружно собирали колоски, для которых прихватили с собой мешки. В Мелекесе отец обмолол колосья, а муку обменял на новое обмундирование для Наримана. Другой одежды в то время было не купить. Да уж, «голь на выдумки хитра»! Это про моих родных. Нариман поехал в Казань, поступать в институт. Он мечтал быть юристом, поэтому с успехом сдал экзамены на юридический факультет КГУ. Но тут ему, молодому, способному, амбициозному парню, напомнили, кто он такой есть. То есть, прямым текстом сказали, что сыну «врага народа» не место на юрфаке. Можно представить, как обидно было моему дяде это слышать, тем более, после всех лишений и мытарств на японском фронте. Хорошо, что кто-то подсказал ему, что с этими же результатами экзаменов можно подать документы в пединститут, там, мол, на это не смотрят. Вот так он стал студентом Казанского педагогического института, который с успехом закончил.

Глава 7  Судьбоносная встреча

     Через некоторое время после начала трудовой деятельности, у мамы поя-вился «парень». Он резко выделялся среди местных ухажеров. Во-первых, он был из Казани, в Татбурнаево приезжал к дяде по маминой линии. Во–вторых, он был по «интеллигентски» привлекателен – худощав, с романтичной внешностью, загадочно молчалив. В деревне он эпатировал местных жителей, устраиваясь с этюдником (самодельным) на пленер – рисовал с натуры природу. Ну, как не отметить такого импозантного парня! Конечно, маме льстило его внимание.

       Мой будущий отец умел заинтриговать – ухаживал молча, был «весь окутан тайной». Особенно загадочны, на мой взгляд, были его подарки любимой девушке. Например, ящерица на дне огромной кастрюли! Видимо, для него это была экзотика, он же городской житель. Но моя мама никогда не испытывала умиления при виде пресмыкающихся. Поэтому делаю вывод, что он ей здорово нравился, иначе, зная мою маму, он пошел бы далеко и надолго. Обычно, выражения она не выбирала и особо не церемонилась, несмотря на свою «интеллигентность». Или, еще смешней, в той же огромной кастрюле, на дне, тонкий слой меда. Особенно, если вспомнить, что моя мама, если что и поела в юности вдоволь, так это мед, когда работала на пасеке. Думаю, не ошибусь, если, скажу, что для папы, это были самые дорогие подарки, потому что от всего сердца. Денег у него никогда не было, зарабатывать он не умел. Зная его, надо сказать, что такие подвиги не характерны для него, и раз он испытывал потребность делать подарки, значит, действительно, любил. Мама, конечно, это чувствовала, и поэтому проявляла не свойственную ей деликатность, скрывая истинное отношение к его дарам. Эх, если бы папа знал тогда, какую жестокую шутку сыграла с ним судьба! Он ведь приезжал в родную деревню своей матери, действительно, за невестой. Обожая свою мать, по наивности, видимо, веря в чудеса, он решил, что в ее родной деревне найдет для себя такую же, как она, жену. Не зря говорят – человек предполагает, а Бог располагает. Вместо кроткой, тихой, послушной и молчаливой девушки, он влюбился в мою будущую маму. Трудно было найти ему более неподходящую кандидатуру для жены. Не раз еще об этом я буду говорить. Но, тогда, без сомнения, случилось «обыкновенное чудо» — произошло обоюдное притяжение, что привело к развитию романтического чувства. Потом произошло то, что должно было произойти — они решили пожениться. Опять же, детали мама не рассказывала. Расписались они в 1948 году в Казани. Скорее всего, со своей свекровью мама познакомилась до этого, иначе и быть не могло, потому что для папы было очень важно мнение матери. Свадьбы никакой не было, платья и колец тоже. В те времена это было не принято. Советская власть боролась с мещанским образом жизни, а свадебная атрибутика причислялась к пережиткам прошлого. Но мои родители были еще и неимущими, какая уж тут свадьба! Беднота! Но зато они любили друг друга, а остальное неважно.

         Как положено, все вместе поехали к родителям мамы в деревню, знакомиться с новой родней. Эта поездка раз и навсегда определила папино отношение к новой родне. Прием был более, чем странный. На них никто не обратил никакого внимания. Где — то через полчаса — час, бабушка накрыла чайный стол, кое-как состоялось знакомство, но очень скомкано и натянуто.

                 Гости переночевали, где придется, никакого почета им оказано не было. Надо сказать, это не по правилам гостеприимной татарской семьи. Поэтому моя мама отнесла такую манеру поведения опять на свой счет – ее не любят, не уважают, она никому не нужна! Я много лет, слушая осуждающий рассказ мамы об этом, пыталась добиться от нее хоть какого-то объяснения. Никакого вразумительного ответа я не получила. Но своя версия произошедшего у меня есть. Родители моей мамы жили не то чтобы плохо, а вообще – никак. Они не общались и даже не разговаривали всю жизнь после войны. Просто жили в одном доме, как чужие люди. В общем – то, понятно, почему. Дяуати считал жену гулящей женщиной, никак не желая расстаться с этой дикой мыслью. Моя дяуани, в свою очередь, была глубоко этим оскорблена. К тому же она обладала очень странным характером. Эта манера – изначальная молчаливость, неприветливость, а уже последующее гостеприимство, было у нее, видимо от природы, а с годами, под воздействием обстоятельств, усугубилось, дойдя до абсурда. Я бы не поверила в это, но моя двоюродная сестра, Налия, о которой я уже упоминала, жила с дяуани в одном доме, в Иске Рязяп, когда ее отец забрал мать жить к себе. Так вот, она полностью подтверждает рассказы моей мамы о странностях дяуани. Точно так же она вела себя с сыном, который часто навещал ее вместе с женой, Фаягель, моей тяти-апой, когда она еще жила в деревне Ирек. Не изменилось ее поведение и тогда, когда Нариман забрал ее к себе в дом, в Иске Рязяп. Удивительно, что, несмотря на такой неприветливый характер, она пользовалась большим уважением и почтением у соседей. Авторитет ее перед ними доходил до того, что соседки беспрекословно ее во всем слушались, и вели себя с ней, как ее верные слуги, причем, как в Иреке, так и в Иске Рязяп.

       Неудивительно, что мой отец, ничего не сказав, поскольку был молчаливым и выдержанным человеком, сделал для себя выводы. Он практически никогда не приезжал больше сюда. Правда, это было не сложно, потому что и мама моя приезжала сюда совсем не часто, а затем и вовсе перестала приезжать. Но приличия соблюдались всю жизнь. Как положено, из города в деревню регулярно посылались посылки с гостинцами, которые, по словам моей мамы, отрывались очень болезненно от скромного бюджета семьи.

   Глава 8

         Натянутые, окрашенные тяжелой недосказанностью и взаимными претензиями отношения мамы с ее родными, лишили меня возможности хотя бы познакомиться с ее родителями, не говоря уже о том, чтобы бывать там. За всю жизнь я была в деревне Ирек один раз, в семь лет. Помню эту поездку очень смутно, начиная с попутной машины, которая везла нас уже в деревню. Я, мама и сестра Гульшат, ехали в кузове, когда мама заподозрила неладное. Мой вид и состояние озноба явственно свидетельствовал о том, что я не здорова. Пощупав мой лоб, мама поняла, что у меня температура. В дороге у меня началась ангина. Для меня это было частое явление. Шофер оказался молодым парнем, который сразу проникся сочувствием и пересадил меня, вместе с Гульшат, в кабину. Гульшат было уже четырнадцать лет, она выглядела взрослее своего возраста, нянчилась со мной, как со своим ребенком, и, своими огромными зелеными глазами и роскошными косами, думаю, пленила неискушенного парня. Всю дорогу он старался везти машину как можно аккуратней, вроде бы из-за больного ребенка (меня), но немалую роль в его усердии, я думаю, играло желание угодить красивой девушке.

       По приезде в деревню я помню только неясные отрывки. Вот я лежу на кровати, то проваливаясь в тяжелый сон, то, просыпаясь. Вижу маму снова и снова со шприцем в руках. Уколы антибиотиков, конечно, помогли, я выздоровела, но была очень слаба, так что помню так мало, что и воспоминаниями назвать нельзя. Силуэт дяуати, корова во дворе, крутой овраг, усеянный незабудками, прямо за домом. Еще прогулку в лес, где я набрала букет разных цветов, а Гульшат собирала только колокольчики.   Абсолютно не помню дяуани, никаких диалогов, ни интерьер дома, ни еду, которую мы ели. Вот и все, что осталось в моей памяти от несуществующей уже деревни Ирек.

      Второй раз мы были уже в Иске Рязяп, где жил мой дядя Нариман, с семьей. Была я немногим старше, дорогу туда не помню совсем, а там мне, почему-то, запомнился только двор, покрытый «гусиной» травой, и желтые-желтые цыплята в загорелых, почти черных, руках моего двоюродного брата Наиля. Он же, не выговаривая Алсу, звал меня Атюка, что надолго пристало ко мне, как прозвище, в семье моего тяти-абы. Я из той поездки даже не помню моих сестер – Нелечку и Фавзию, хотя наверняка с ними общалась и играла.

   Гульшат, в отличие от меня, бывала в деревне гораздо чаще, еще до моего рождения и после. Она хорошо помнила и стариков, и дом, и даже имела какие-то амурные отношения с местными ребятами, потому что неоднократно ездила туда уже одна, после того, как мама окончательно перестала там бывать. Это лишний раз доказывает, какая я была без инициативная, равнодушная, робкая и забитая девочка. Мне в голову даже не приходило попроситься в деревню вместе с сестрой, не говоря уже о том, чтобы поехать туда одной.

       Вот так, не без маминой помощи, моя деревенская родня осталась для меня чужой, а родные мамины места не оставили в моей жизни практически никакого следа. Этот факт, сейчас, когда уже невозможно вернуть ни время, ни людей, вызывает у меня запоздалое сожаление и раскаяние в том, что все так сложилось. Да, воистину – нет ничего горше, чем сожалеть о собственных ошибках.

         Моя же мама до конца жизни не смогла избавиться от чувства обиды на родных, что исковеркало всю жизнь ей и рикошетом отразилось на нас, ее детях.

Глава 9 Замуж в Казань

        В легком шоке молодые и свекровь вернулись в Казань. Казань – столица! На первый взгляд есть повод для зависти – из глухой деревни вышла замуж в столицу. Кто бы знал, что самый плохой деревенский дом больше годился для жизни, чем, так сказать, «жилье», в которое папа привез молодую жену! Старое одноэтажное полуподвальное здание, со стенами метровой толщины, скатной чердачной крышей и совершенно не жилым интерьером, до недавнего времени было мучным складом. Семья моего отца проживала в этом здании не первый год. Семья – это моя бабушка — дяуани, папа и его младшая сестра, а также две приемные дочери дяуани, папины сводные сестры. На тот момент, когда папа женился, глава семейства уже умер. Я ничего о нем не знаю, кроме того, что он был намного старше дяуани, а также его имени – Ахметзян. Он умер от онкологии в 56 лет. Что он собой представлял, кем работал, какой имел характер? Ничего о своем дедушке с папиной стороны за свою жизнь я не слышала. Папа мой был очень не разговорчивый человек, а, точнее, молчун. Бабушка моя говорила только на татарском языке и к моменту моего рождения перебралась к дочери, моей тетке, которая переселилась в частный дом, построенный ее мужем. Я выросла совершенно русскоязычной, потому что мои родители придерживались современной моды, а говорить по- татарски было тогда не модно. Меня отдали в русский садик, потом школу. Бабушка жила не с нами, и говорить на родном языке мне было не с кем. Общение мое с дяуаникой было сильно ограничено в силу этих факторов. Да и кому в детстве приходит в голову расспрашивать про давно умерших родственников? Мама тоже не была источником информации на эту тему. Она гордилась тем, что «не собирает сплетни». Видимо, сведения о папиных родственниках относились к разряду сплетен, поэтому она не интересовалась этим вопросом, а то, что знала, не считала нужным рассказывать кому-либо. Поэтому я не знаю, и уже не узнаю ничего про своего деда и почему наша семья жила в этом жалком доме. Примем это, как данность.

     Бетонный пол, слегка прикрытый досками, фанерные перегородки, полчища мышей и крыс – вот куда попала моя мама. Добавлю, что дом стоял на окраине города, по улице Клары Цеткин в Биш балте, или Адмиралтейской слободе Казани. Это выезд из города, улица К. Цеткин плавно перетекает в улицу Боевая поселка Игумново, который городом уже не считался. Был общий двор с двухэтажным жилым домом и одноэтажными бараками, где проживало множество семей по типу коммунального жилья. Во дворе стояли сараи (у нас тоже был свой сарай, битком забитый папашиным барахлом), была водопроводная колонка, за нашим домом был небольшой участок земли — палисадник и, как завершение композиции, богатая живописная помойка. Эта помойка служила источником вдохновения моей старшей сестре, которая приносила из нее множество неописуемо прекрасных, на наш взгляд, черепков, для того, чтобы делать «секретики». Была в то время такая игра, порожденная всеобщей нищетой – закапывать осколки посуды с красивым цветочным узором поглубже в землю, замечать эти места и периодически, раскапывая их, любоваться. Красивые «секретики» вызывали зависть у соперниц, и, бывали случаи вандализма – тщательно зарытый клад безжалостно раскапывался нечистыми на руку завистницами и драгоценность похищалась. Моя сестра не имела равных себе по созданию «секретиков», несмотря на то, что все «экспонаты» были с дворовой помойки.

     Глава 10   Дворовая жизнь

     Культурным центром нашего двора была водопроводная колонка. Все хозяйки стекались к ней кто за водой, кто постирать. Тут и разговоры, и общение, и сплетни… Соседки часами сидели на лавочке возле колонки, разговаривали, наблюдали за детьми. Моя мама и многие соседи стирали и полоскали белье на колонке, мыли ведра, тазы, банки. Водопровода в домах нашего двора не было.

      В двухэтажном доме напротив я бывала часто. На первом этаже в нем жила моя подружка Оля с бабушкой, татарская бабушка Хаят-апа, с которой общалась моя мама, а еще Люська, закадычная подруга Гульшат. Со вторым этажом этого дома у меня связано первое знакомство с похоронами. Умерла старенькая бабушка, которую я не помню живой. Во время похорон мы с Гульшат поднялись на балкон второго этажа, и нам хорошо было видно покойницу в гробу. Меня поразило страшно-неживое лицо, худое, как череп, обтянутый кожей. Долго, очень долго меня преследовало это видение. Наверное, мне еще рано было смотреть на такие вещи, впечатление было слишком сильным.

         На втором этаже было много жильцов, но конкретно я мало кого помню. Планировка его была такова, что в центре был холл, который использовался, как общее пространство, из которого были входы в отдельные жилые комнаты. В этом холле жильцы занимались кто чем. Помню, что мужчины играли в домино и шахматы, а женщины стирали в больших корытах, надраивая белье на стиральных досках. Белье развешивалось тут же. Очевидно, не все женщины любили заниматься хозяйством на улице около колонки. Дети бегали и играли тут же, мешая мужчинам и, частенько, пачкая вывешенное белоснежное белье. Из жизни «верхних» соседей, со второго этажа, опять память выбрала только невеселое воспоминание – там жила семья, в которой старшую дочь звали Галей. Она была старше Гульшат, и еще когда мы жили там, вышла замуж. Жила она уже у мужа, а сюда приходила в гости к родителям, с дочкой, хорошенькой маленькой девочкой. Спустя годы, мама, продолжавшая работать в Биш балте, хотя мы жили уже в другом районе, рассказала мне, что у этой девочки обнаружилось очень сильное искривление позвоночника, приведшее к образованию горба. Этот рассказ очень меня впечатлил, я никак не могла представить себе, что этот очаровательный ребенок мог превратиться в инвалида.

             Жизнь в нашем дворе запечатлелась у меня несколькими короткими картинками, своей незавершенностью и безвременностью напоминающими сны. Вот, например, одна из дошкольного детства – солнечный день, я в пыльнике (летнее пальто) и панамке, жду во дворе маму и Гульшат. Меня выставили из дома, чтобы я не слышала, как мама ругает почем зря Гульшатку, уж не знаю, за что. Я успела только услышать, что сейчас мы пойдем в школу на собрание срамиться. Гульшат всегда училась на «отлично», так что даже предположить не могу, что так рассердило маму. Может, Гульшат получила четыре, это вполне подходящий повод. Наша мама, неизвестно, с какой стати, оценку ниже пятерки считала позорной. Странная придирчивость, которая подпортила нам много крови. Так вот, я гуляю, ожидая их, а ко мне обращается кто-то из соседей: «Алсу, куда ты собралась?». Тут я гордо отвечаю: «Мы с мамой и Гульшаткой идем страмиться!». Я сама не помню этот разговор, но на протяжении всей жизни моя сестра и мама вспоминали этот случай с улыбкой.

            Еще картинка из детства – тротуар вдоль жилых домов по улице Клары Цеткин вдоль проезжей части, узкий, обсаженный деревьями, которые растут из квадратиков земли, как будто вырезанных из асфальта. Я иду за руку с Гульшат. Мы встречаем маму с работы из амбулатории. Я так мала, что во рту у меня маленькая, сто миллилитров, стеклянная бутылочка молока с резиновой соской, которую я держу зубами. Помню, было лето, тепло, помню солнечные блики на тротуаре, пробивающиеся сквозь листву деревьев.   Тротуар длинный-длинный, мы идем, идем, и, вдруг, я вижу вдалеке маму, которая машет нам рукой. От радости, я вырываю руку из руки Гульшат и бросаюсь бежать навстречу маме! По пути ноги мои спотыкаются, я падаю, бутылочка разбивается, и осколки сильно ранят мне подбородок. Вместо радости – плач, кровь, боль. Представляю, как расстроилась и испугалась мама. По — моему, она даже не ругала Гульшат, что странно, потому что у мамы всегда были виноватые, кого можно поругать. В этом случае, она, наверное, винила больше себя, за то, что не отучила меня таскать эту бутылочку. Это была моя «дурная» привычка – держать бутылочку за самый кончик резиновой соски, но зато постоянно. Мама никак не могла избавить меня от нее, жалела. Что было дальше, я уже, конечно, не помню, а на подбородке у меня до сих пор шрам.        

        Из бишбалтинских подружек я помню девочку Олю, которая была меня младше, но мы иногда играли вместе. Она жила в доме напротив. Запомнилась такая картинка — Оля выходит во двор с тарелкой макарон и говорит мне, повторяя свою бабулю: «Алсу, гермишель хочешь?». Мы долго смеялись над смешным словом «гермишель», вместо «вермишель».

            В глубине двора жила девочка, которую тоже можно назвать моей подружкой детства. Мы были ровесницы. Звали ее Ира Бугрова. Жила она с мамой, младшей сестренкой, бабушкой и дядей. Помню имя ее мамы – Катя, помню, мама рассказывала, что бабуля у них была верующая православная христианка и держала посты. Ее сын, Виктор, дядя Ирки, видимо, не отличался религиозностью, но зато отличался отменным аппетитом. Поэтому, весь двор откуда – то знал историю, как сидя за столом во время поста, он, постукивая в такт по столу, ритмично просил: — Мяса, мяса, мяса, мяса…      Не знаю, добивался ли он чего-нибудь от матери, но взрослым соседям это казалось забавным и было поводом для шуток. Моя мама с тетей Катей поддерживала дружеские отношения, поэтому мы с Иркой часто играли у нее дома в куклы, в основном, сидя под столом.   Родители, вернее, мамы, в это время беседовали и пили чай. По – молодости мама еще позволяла себе дружить с кем – нибудь. Позже подруг у нее было крайне мало, разве что соседка зайдет, и все. Дружба наша с Иркой закончилась, когда мы переехали, а, может быть, это они первые переехали, не помню. Ирина впоследствии встречалась мне по жизни, потому что жила недалеко от нас. Она неудачно вышла замуж, но до развода успела родить двойню – двух абсолютно одинаковых девочек, очень похожих на саму Ирку, которая в свою очередь, была копией своей мамы – тети Кати. Растить двойню – это особая история. Ира говорила мне, что это невозможно рассказать, надо пережить. Кстати, детей Ирке помогала растить не столько мама, сколько бабушка. Может быть, именно благодаря постам, она сохранила бодрость в старости и нянчилась с правнучками, оказывая неоценимую помощь семье.

             Из нашего двора был сквозной проход в соседний двор, куда мы, дети, ходили гулять. Дворов было несколько подряд, у них были номера, без всякой последовательности. Не помню номеров, кроме, почему-то двадцатого, но который это двор, не помню. В общем, этот фрагмент лоскутного одеяла, с которым я сравниваю свою память, почти истлел, остались одни ошметки.     В соседнем дворе для меня все было необычно и интересно, как всегда бывает в детстве, хотя, конечно, ничего особенного там не было. Только помнится мне один несчастный человек, который сидел на земле, всегда в одном и том же месте и беспрестанно что-то говорил, покачиваясь в такт словам. Мы, глупые, смеялись над ним, считая его дурачком, потому что взрослые называли его «контуженный», а мы не понимали значения этого слова. В то послевоенное время было много таких «контуженных». Гораздо позже, учась в школе, я узнала, что многие бойцы получили контузию на фронте и пребывали в бесконечном бреду, который не отпускал их из страшного военного прошлого. По сей день удивляюсь, почему никто из взрослых не объяснил нам тогда, что стыдно и подло смеяться над этими несчастными людьми?

     Помню еще кирпичный забор, которым от дороги были отгорожены наши дворы. Он был оштукатурен и не лишен архитектурного декора. В нем были арочные ворота, калитки и разной формы ниши. Мы играли в прятки, и я пряталась в одной из ниш. Спустя много лет, оказавшись в этих местах, увидев сохранившимися и дома, и забор, я поразилась, что ниша, в которой я пряталась, имеет глубину сантиметров десять. Как я там пряталась? Видимо, в детстве многое воспринимается по-другому.

      Вот таким был наш двор и мое окружение, как я это сейчас, спустя пятьдесят лет, помню. А наша улица, Клары Цеткин, заканчивалась «Петрушкиным разъездом». Смысл этого названия, к своему стыду, я узнала совсем недавно, и то, благодаря моему другу, краеведу-историку, Мюллеру Георгию Александровичу. Оказывается, до революции, здесь «разъезжались» возчики грузового и пассажирского «транспорта» тех лет, который представлял собой лошадиную тягу. Этих лошадок называли Петрушками, потому и разъезд Петрушкин. Сейчас там установили даже памятник Петрушке – замученной тяжелым извозом коняге, только все никак не могут устроить открытие этого памятника, так что он пока не открыт на всеобщее обозрение.

         На нашей улице находилось несколько магазинов. Сначала это были ларьки, а впоследствии, со строительством жилых домов, магазины переезжали в первые этажи многоэтажек. Один – продовольственный, испокон веку имевший название «Поташкин». Абсолютно не представляю, что означает это слово, но мне всегда казалось, что это чья-то фамилия. Он во времена моего детства находился внизу сталинского дома, около которого и до сих пор находится остановка транспорта. В этом доме и сейчас продовольственный магазин. Второй магазин – промтовары, имел название «Синенький», потому что ларек, в котором он находился изначально, был окрашен в голубой цвет. Потом он перебрался в первый этаж пятиэтажки, построенной во времена Хрущева. Сейчас там «Пятерочка».

     Глава 11

         Возвращаясь к нашему дому, надо заметить, что за короткое время моя мама сделала невозможное – она, имея только крючок и катушечные нитки, украсила все в доме. Она связала занавески, накидки, уголки, подзоры на кровать, в общем, все, что в то время считалось модным и красивым. В дальнейшем она много вышивала гладью. Материал для вышивок приносил с работы папа, а работал он на вертолетном заводе. Эта кремовая хлопчатобумажная ткань была очень прочной. Наверное, в вертолетостроении она тоже как-то использовалась, не знаю уж, для чего, но для вышивки гладью она подходила идеально.  Мама вышивала по ней китайским мулине, которое меняло цвет по длине нити, а рисунки на ткани для вышивки рисовал папа. Это были цветочные орнаменты, продиктованные полетом фантазии моего отца. Эти вышивки могли бы храниться сотнями лет, если бы мама не вывезла их, как вышедшие из моды, в садовый домик, где они благополучно заплесневели и погибли. Мне чудом удалось сохранить крошечный кусок вышивки, но только как реликвию, на память о мамином рукоделье.

        Папа, в свою очередь, видимо, впервые задумавшись о хозяйстве, обнаружил недюжинные способности и стал ремонтировать и улучшать дом. Этот процесс затянулся на годы, но постепенно дом приобрел более — менее жилой вид. Папа сделал своими руками все в доме – и мебель, и полы, и потолки. И потом, по жизни, он часто мастерил, даже сам собирал радио и телевизоры.

           Почему в доме была такая разруха? Я не думаю, что моя бабушка была бесхозяйственная. Просто рукоделье не было ее сильной стороной, а средств на ремонт не было. Ее дети не ощущали себя хозяевами дома, поэтому им и не занимались. С женитьбой папы ситуация изменилась – появилась заинтересованность в этом доме. При всей его непривлекательности, другого жилья у них не было, а детей надо было растить в нормальных условиях. Вот для будущих детей, видимо, и старался мой папа.

         А вот с детьми не все так просто. Два года после свадьбы мама не могла забеременеть. Она считала, что ее тяжелая жизнь наложила отпечаток на ее физиологическое развитие. Вынуждена писать про интимные подробности, но считаю, что это важно. Я упоминала, что у мамы пришли месячные под телегой, но потом они на несколько лет прекратились. Мама думала, что это от голода у нее было недоразвитие. Похоже, к замужеству, она еще полностью не восстановилась, и понадобилось два года, что бы все наладилось.

          Имея профессию фельдшера, мама устроилась на работу в местную амбулаторию, филиал четырнадцатой поликлиники Кировского района, которая обслуживала поселок Игумново. Находилась она недалеко, за конечной остановкой первого трамвая, напротив волжской дамбы. Довольно долго она проработала там, пока амбулаторию не закрыли. Маму перевели в поликлинику, уже в Адмиралтейской слободе, участковой медсестрой. Долгие годы ее участком была улица Набережная, завод мед. аппаратуры и близлежащая территория. Всех своих пациентов она знала по именам, всегда во всем у нее был порядок, никогда никто на нее не жаловался. Работала она очень ответственно и с большим увлечением. Помогало ей в работе качество, которое нельзя объяснить иначе, как вмешательством высших сил. По ее словам, да и по моим наблюдениям, мама обладала необыкновенными способностями. Например, если ей на ум, вдруг, приходил какой-нибудь больной с участка, то она обязательно встречала его или на улице, или еще где – нибудь. Иногда он появлялся в поликлинике в этот же день, либо в ближайшее время, даже, если ему незачем было приходить. Эта «ведьмина» черта сопровождала маму по жизни, иногда очень удивляя даже ее саму. Однажды ей вдруг вспомнился тот родственник, за телегой которого она шла в юности. Так на другой же день она встретила его в поликлинике! Они даже побеседовали. Но что он делал в маминой поликлинике, она так и не поняла, а больше он никогда не появлялся в ее жизни. Сложилось впечатление, что он появился по ее «зову», и все.

         Как у любого человека, работающего с душой, у мамы работа была важной составляющей жизни. Не меняя место работы, она проработала в своей поликлинике всю трудовую жизнь, до семидесяти лет.

      Глава 12   Дяуани

            Оставим пока моих родителей, в период пика отношений и самого светлого периода жизни. Хочу написать про свою дяуанику. Ее я знала, с ней общалась, видела не часто, но, все – таки, видела. Знаю я про нее все равно немного. Имя ее Миннури, родилась она приблизительно в 1900 году. Родом из села Татарское бурнаево, похоже, была она сиротой. Думаю так потому, что в разговорах фигурировал только дядя под «кодовым» именем «туган-абы». Для не татар даю дословный перевод – «родной дядя». Его она очень почитала и при его жизни, и, после его смерти. Не знаю даже его имени. В Казань она попала не своей волей. Не такой у нее был характер, чтобы отправиться незнамо куда, из родной деревни. Скорее всего, дядя выдал ее замуж, сосватав своему ровеснику, потому что дедушка был гораздо старше нее. Не представляю, почему ей не нашлось жениха в деревне. И почему надо было выдавать ее за старика? Хоть бы он был богатый, тогда понятно! Но тут – нищий мужик с двумя детьми, вдовец, похоже, дважды. Мама сделала такой вывод, потому что разница между дочерями дедушки была очень большая — двадцать лет. Старшая, Рабига, была почти ровесницей мачехе, а младшей, Халиме, было три года. Интересно, что у мамы была своя версия на эту тему. Вряд ли это предположение имеет достоверный источник, но, тем не менее, мама считала, что дяуани чем-то «провинилась» в деревне, и поэтому дядя услал ее подальше. Правду узнать уже не получится, но, думаю, более предвзятого мнения, чем у моей мамы, еще поискать. Отношение мамы к свекрови было далеко не однозначным. Во-первых, она считала ее необразованной, отсталой, примитивной женщиной. Во-вторых, мама все свое замужество ревновала мужа, потому что у папы был самый настоящий «культ» матери. Ее это уязвляло и обижало. Может, такую острую реакцию вызывало то, что сама мама со своими родителями была в натянутых отношениях. Но не только эти факторы влияли на мамину оценку свекрови. По ее рассказам, дяуаника после смерти мужа неоднократно успела побывать замужем. Даже фамилия ее к моменту женитьбы папы была уже не Мухамедзянова, как у дяуати, а Загидуллина. А впоследствии, уже при моей маме, у дяуаники были еще ухажеры, и она даже уходила из дома к очередному «мужу». Замуж, правда, уже не вышла, но пробовать пробовала. Именно эти действия моей бабули дали маме повод засомневаться в ее скромности в отношениях с мужчинами. Надо сказать, что для моей мамы это было последнее дело – когда бывшая уже замужем женщина проявляет интерес к мужчинам. Она считала это верхом распущенности и не прощала такого никому. Меня вообще, всю жизнь поражала и удивляла ее способность навешивать клеймо на людей, нисколько не сомневаясь в своей правоте. Например, для того, чтобы заработать звание «гулящей бабы», достаточно было хотя бы раз съездить без мужа на море. А если с мужем – то оба жулики и бесстыжие нахалы. Или, еще пример, все женщины, связанные с театральной средой, априори, «легкого» поведения. В связи с этим, слово «комедиантка» из ее уст было ругательством. Я догадываюсь, «откуда ноги растут». Моя мама, не доучившись в школе, вовремя не прочитала литературную классику из школьной программы. После замужества у нее возникло желание и время, пока не было детей, восполнить этот пробел. Она запоем перечитала все, что нашла в библиотеках. И Лев Толстой и Алексей Толстой, и Достоевский, и Чехов, и Драйзер, и Шолохов, и Шишков, и Серафимович и т. д. и т. п., всю эту армаду авторов она освоила самостоятельно, и с большим увлечением. Это, конечно, хорошо, и прекрасно характеризует ее личность, но… Подобно главному герою Бенедикту из романа «Кысь» Т. Толстой, выводы из прочитанного она сделала весьма оригинальные. Не имея учителя, который правильно бы расставил акценты во всех этих произведениях, она вынесла для себя только то, что произвело на нее сильное впечатление. Первое – почти все героини этих романов – гулящие женщины, или проститутки. А уж актрисы – все поголовно. Второе — чтобы остаться порядочной женщиной надо быть не похожей на них. Остальное ее, по-моему, не очень заинтересовало. Главное, эту классификацию она перенесла в современную жизнь и стала активно применять в оценке окружающих.

     Вот какова, я повторяю, моя версия причины подобной оценки моей мамой своей свекрови. Однако, кое в чем, моя мама не ошибалась. По поводу необразованности она была абсолютно права. Моя дяуаника была не только неграмотной, но и не стремилась к знаниям. Приехав в Казань, она жила долгие годы вместе с русскими соседями, но так и не научилась говорить и понимать по-русски. Вообще на мою бабушку город и урбанизация не оказал никакого влияния. Она как была деревенской, так ей и осталась. Никакая цивилизация не коснулась ее незамутненного сознания. Она так и не научилась воспринимать средства массовой информации, особенно, телевизор, который при ее жизни уже стал завоевывать мир. Всему, что она умела, она научилась в деревне – прекрасно готовить татарские национальные блюда, особенно хорошо печь пироги, вести хозяйство, вязать спицами (но только толстые шерстяные носки, другому не научили). Наряду с этим у нее было очень полезное для жены и матери качество. Она тихо, без видимых усилий, склоняла всех вокруг жить по ее правилам и уважать ее мнение. Как ей это удавалось? Для меня это загадка. Ее уважали и любили дети, родные и приемные, и родственники разных поколений. К ней тянуло — к ее спокойствию, доброте, простоте.  Помню, в детстве, я ждала каникулы, чтобы поехать в Караваево, к дяуанике в гости, и это время вспоминается мне, как одно из самых приятных. В их устроенном по-деревенски, доме, были вещи, которые мне очень нравились. Часы-ходики, которые громко тикали и били каждые полчаса, что вообще-то, мешало мне уснуть, но придавало уют этому дому. В серванте, за стеклом, стояла фигурка – орел с приподнятыми крыльями, который светился в темноте. Он завораживал меня своей красотой и вызывал во мне мучительное своей несбыточностью желание обладать им. Мои двоюродные братья, дети тетки (алма-апы), Рафаиль и Наиль, днем гуляли со мной по Караваево, показывая нехитрые местные достопримечательности. В их число входили: соседская девочка Фирдаус, озорница и мальчишница, подружка моих братьев, искусственное озерцо, по которому плавали утки и гуси, козы и овцы, которые изредка попадались на улице. Поскольку мои родственники жили в частном доме, у них была собака, Пират. Собаки менялись, но кличка оставалась та же, потому что дяуани не могла запомнить другую кличку, да и слово «Пират» не могла выговорить, называла собаку «Пирас».

       Жила семья папиной сестры, или алма-апы, совершенно не по городскому, чему способствовало и место их проживания – Караваево – практически деревня, и их пристрастия. Каждый год они покупали телку, которую поздней осенью резали на мясо. Мой жизни (муж тети) был мастером, умел «правильно» (халяль) резать скотину. Его даже соседи приглашали для этого. Алма- апа мастерски разделывала мясо, варила вкусную тушенку, заготавливала на зиму мясо в разных видах. Часть мяса продавали соседям. Нашей семье тоже, конечно, доставались куски туши, за которые папа давал деньги сестре, чтобы не «объедать» родню. Мама всегда была недовольна, считая, что папа, чтобы выручить сестру, брал «самые плохие» куски, которые никто не покупал. Говорю это только со слов мамы, так ли это было, не уверена. Лично у меня воспоминания об этом мясе тоже есть. Мясо, заготовленное с осени, лежало всю зиму на балконе, то замерзая, то оттаивая, и поэтому отдавало затхлостью. Я вообще не любила в детстве мясо, как таковое, вареное, из супа. Когда же мясо отдавало залежью, я вообще не могла его есть, и не ела. Мама сердилась, но ничего поделать со мной не могла. Хотя, если бы она хотела, то могла бы меня накормить, стоило только сделать котлеты – в садике и школе я с удовольствием их ела. Или, например, мама могла бы сварить тушенку, ее мы все любили. Ну, что ты! Еще она не возилась с тушенкой! И, непонятно почему, мама решила также, что котлеты делать очень долго и многодельно, и ни за что их не делала в то время. Позднее она пересмотрела свое отношение к процессу приготовления котлет и делала их изумительно вкусно. Однако, я уже выросла и без принуждения ела все подряд и в неограниченных количествах. Кажется, что ей стоило приложить усилия, если она так переживала, что я ничего не ела в детстве? Я ведь действительно была худая до совершенной «прозрачности», как говорили родители. Но это опять характер, несчастный характер моей мамы – упрямый и взбалмошный.

   Вернемся к дяуанике и дому в Караваево. Был у них и огород, где росло все, что положено. Получалось, что туда я ездила, как в деревню, хотя уже в те времена Караваево входило в Ленинский район Казани. Утром я просыпалась от запаха жареных блинчиков. Дяуани готовила каждому отдельно, по заказу. Если один ее внук заказывал ей яичницу – глазунью, он ее получал. А другой внук заказывал блинчики, и тоже — нате, пожалуйста! Я в то время еще никогда не хотела есть, поэтому ничего не просила. Но, уверена, мой заказ тоже был бы выполнен. Потом мы с ней сидели, пытались разговаривать. Почти на пальцах. Она по татарски, я по русски. Став постарше, помню, я пыталась научить ее русским словам. В результате мы обе хохотали, потому что простые, на мой взгляд, слова, она не могла проговорить. К примеру, не печка, а пищкя, не апельсин – а «афлисун». Позже, моего мужа Володю она называла — Балода. Кстати говоря, по неспособности к языкам, я очень даже напоминаю свою дяуани. Меня никогда не тянуло изучать языки, даже родной, татарский, так и остался для меня чужим. «Ни один из иностранных языков так и не смог овладеть ею…» — этот анекдот, точно, про меня. Причем, говорить я начала рано, еще до яслей. Говорила на татарском языке. Значит, родители разговаривали со мной на родном языке. Потом меня отдали в ясли, где был русский язык. Переучившись в раннем детстве на русский язык, я впоследствии категорически не воспринимала татарскую речь, не потому, что была против него, а, просто, он в меня не входил. Это неудивительно, потому что дома никто не говорил по татарски, в садике и школе, тоже. Мало этого, в то время даже в школе (в моей, во всяком случае) среди учеников, было неписаное правило – на уроке татарского заниматься плохо, а то будешь белой вороной. Но, главное, мне, самой, конечно, не хватило ума догадаться, что родной язык надо знать! Что уж тут скажешь. И моя вина и беда в том, что я и не стремилась изучать языки, в том числе и родной. Узнаете? Дяуаника — номер два.

       Моя старшая сестра жила с бабушкой до семи лет, поэтому язык татарский знала гораздо лучше меня, и много разговаривала с ней. Гульшат отмечала, что, несмотря на безграмотность и кажущуюся недалекость, у бабушки была уникальная интуиция, она очень чувствовала ситуацию и людей, а этого никаким образованием не добьешься. Особенно поразило Гульшат дяуаникино чутье, когда заболел наш папа. Ей никто ничего не говорил о характере его болезни. Как скажешь матери, что у сына онкология? Гульшат в то время уже давно жила в Ленинграде и приехала в отпуск. Она имела медицинское образование, и, конечно, знала все про папину болезнь. Приехав навестить дяуани, Гульшат поразилась, что дяуаника сама сказала ей о том, чем болен папа. Материнское сердце не обманешь, и образование тут ни при чем.

     Мне вспоминается еще такой факт – у дяуани довольно долго жила будущая татарская детская писательница, Амина Бикчантаева. В нашем доме ее называли Амина-апа, как родню. Помнится, я слышала разговоры, что она была какой-то дальней родственницей, но мою бабушку она называла мамой, и, видимо, на то были причины. Уже позднее, устроив свой быт, она частенько навещала дяуанику и всегда очень ее благодарила.

         Моя бабушка умела слушать так, что каждый верил, что его понимают. Может быть, она и не понимала, но у нее был талант участия, что иногда важнее интеллекта. Конечно, она была напичкана предрассудками и имела далеко не передовые взгляды, но была в ней деликатность. Выйдя замуж за русского парня, уже после свадьбы, я узнала, что дяуани заплакала, узнав, что мой жених не татарин. Но ни разу она мне не дала этого понять, и к мужу моему всегда относилась уважительно.

          Но, к сожалению, повторюсь, что по версии моей мамы, моя бабушка была лицемерной, деспотичной, вредной и недалекой. Наверное, у нее были свои причины так считать, возможно, бабушка в отношениях с ней не была идеальной. Вдобавок, я уже говорила, что папа, в конечном счете, выбрал мать, и это не могло не повлиять на мамино отношение к свекрови. Я уже говорила, что моя мама была наделена поразительным характером. Очень противоречивым и непоследовательным. Обладая прекрасными способностями, умением учиться и мыслить, гибкостью ума и эрудицией, она часто делала совершенно дикие выводы и совершала странные поступки. А уж логика ее вообще не выдерживала никакой критики! Небольшой пример из жизни. Когда я вышла замуж, мама была очень озабочена обустройством быта моей семьи. Она постаралась, чтобы у нас было все необходимое, конечно, в пределах ее финансовых возможностей. Она купила мне в «приданое» все, что нужно – одеяла, подушки, постельное белье и посуду. И вот, пришло время, появилась у меня мысль о стиральной машине. А, надо сказать, у мамы была стиральная машина старого поколения, представляющая собой вращающийся цилиндр с отжимом через резиновые валики. Узнав о моем желании, мама заявила мне следующее: — Алсу, ты стиральную машину не вздумай покупать, деньги не трать! У нас есть машина – вот стоит у меня. Но стирать ею невозможно, белье рвет. Но машина у нас есть! Только стирать ей я тебе не дам, а то все белье порвешь! — Вот вам пример логики моей мамы.

         Причем, у нее была характерная способность видеть в людях и ситуациях только дурное, не замечая положительного. Как будто через кривое зеркало смотрела она на мир. Ее оценки, за редким исключением, были ехидно-ироничными, но точными, если представить, что вас оценивает недруг. Моя младшая дочь как-то сказала про нее, что «у даваники, (так, переиначив на русский манер «дяуани», мои дети называли мою маму) есть на все свое «отрицательное» мнение — удивительно точно сказано!

   В своем повествовании про дяуанику, я все время отвлекаюсь на рассказы о маме. Наверное, это закономерно, ведь многое я узнала именно от нее.

    Моя бабушка, выйдя замуж, получила в наследство двух дочерей. Старшая, ее ровесница, вскоре вышла замуж и ушла жить к мужу. Вот яркий пример, подтверждающий пословицу «не родись красивой, а родись счастливой»! Рабига апа была малюсенького роста, комплекции, близкой карлице, лицо ее тоже не обладало красотой — широкое лицо с носом в форме клюва, было еще и рябым. О характере не могу ничего сказать, я с ней практически не общалась, но никаких негативных воспоминаний у меня нет. Даже мама ничего плохого про нее не говорила, кроме того, что она некрасивая, но везучая. Везучей она считалась по праву. Муж ей достался замечательный. Любил ее, уважал, «на руках носил», по словам мамы. Она родила двух дочерей, жила спокойно и счастливо, всю жизнь очень уважала свою мачеху, любила ее и называла «мамой».

      Вторая падчерица, Халима, будучи еще маленькой, выросла, воспитанная мачехой, конечно, считала ее мамой, росла вместе с родными детьми моей дяуани. Я хорошо ее знала, помню, наши семьи очень активно общались. Халима апа вышла замуж задолго до женитьбы папы за Абдуллу, тоже для меня жизни. Было у них два сына, Ринат и Дамир. Ринат гораздо старше Гульшат, а Дамир почти ровесник ей. Фамилия у Халимы апы в замужестве стала Кудерметова. Кстати, ее внук, Эдик, сын Дамира, – наш известный бомбардир – хоккеист, который долгое время обеспечивал победы казанскому хоккею. Дружба моей семьи с семьей Халима апы, поначалу очень активная, постепенно сошла на нет. Причиной этого стала неприязнь папы к сводной сестре, Халиме. Моя мама, хоть и позиционировала себя, как культурную женщину, не собирающую сплетни, говорила, что, якобы, Халима апа была не очень верной женой, и, даже младший сын, Дамир, вроде бы, не от Абдуллы. Она утверждала, что именно поэтому папа охладел к сводной сестре. Правда это, или нет, не знаю. Почем купила, за то и продаю. Лично я помню, как нравилось мне бывать в гостях у Кудерметовых, там всегда был вкусный стол, на котором была даже сгущенка, которую я сроду не пробовала нигде, кроме них. Объяснялось это тем, что Халима апа работала в сан. эпидем. станции, что считалось «блатным» местом, где, видимо, давали взятки. Говорю со слов мамы, бог ей судья. Однако, в попытке объяснить отношение папы к сестре, я скатилась до сплетен, нехорошо.

      Я опять отвлеклась. Вернемся к рассказу о дяуани. Таким образом, моя бабушка выйдя замуж, но, не родив еще ни одного ребенка, уже имела детей и все заботы, связанные с их ростом и воспитанием.

     В 1926 году 23 февраля родился мой папа, Баграм, а в 1930, в январе, его сестра, Диляфруз. Семья жила очень бедно. Моя бабушка, не работала в общепринятом смысле этого слова, то есть не служила ни на каком предприятии. Она славилась, как великолепная стряпуха. Ее пироги знала вся Бишбалта. Все изюминки татарской выпечки были подвластны ее умелым рукам — пироги с курагой, с капустой, вак и зур бялеши, кыстыбый, эчпочмаки, перемячи, чудесные кыш-теле (хворост) и обалденные розы, обсыпанные сахарной пудрой! А венец ее мастерства – сладкая губадья! Это просто гастрономический шедевр! Пропитанный топленым сливочным маслом рис с вкраплениями сладкого, вспухшего изюма, сочетаясь с изысканным вкусом главной особенности губадьи – кырта (жареный творог) и тающего во рту фирменного теста, заставляло едока почти терять сознание от наслаждения. Добавим сюда, что супы и шулпа (бульон) ее приготовления, имели такой же знак качества, как и пироги. Поэтому она готовила всем и вся вокруг. Наверное, ее благодарили, но точно сказать не могу. Опять же, со слов мамы, бабушка была такая подхалимка, что все делала бесплатно. Верится с трудом. Скорее всего, она что-то с этого имела, иначе на что жить? Так и выживали, что умела, то и делала. Ну как она могла, с таким талантом, тратить время на какую-то службу? Работать в общепите она бы не смогла, потому что была художником своего дела, а в те времена, мы знаем, какое качество там было. Она бы просто умерла, глядя на то, из чего варят в столовых. Только в годы войны, когда всех обязали работать, она вынуждена была, как все, трудиться на пороховом заводе. С окончанием войны она тут же уволилась. Зато ее дети, не получив толком образования, даже школьного, рано пошли работать на вертолетный завод. Оба так и работали там, до пенсии. А дяуаника пенсию не получала, пока моя мама не выхлопотала ей ее. Так что, несмотря на характер, мама много делала для дома и семьи.

С появлением в доме мамы многое переменилось в жизненном укладе семьи. Мама была не простым человеком, и это не могло не отразиться на окружении. Я уже сказала, что она преобразила дом своим рукодельем. Затем, потихоньку, не сразу, мама стала наводить свои порядки. Дело в том, что дяуаника имела очень кроткий нрав в общении с людьми. Она не смела никому отказать ни в чем, и люди этим беспардонно пользовались.

     Факт первый: в нашем убогом жилище часто ночевали какие-то странные личности, похоже, просто жулики, которые, будучи в сговоре со складскими работниками (склад был рядом) воровали муку. В нашем доме был перевалочный пункт. Бабушка терпела эту ситуацию, и даже поила их чаем. Похоже, эту моду завел еще дедушка, кто знает? Может, он был в доле? Об этом у меня нет сведений, но только мама моя со свойственной ей прямотой, отвадила этих людей раз и навсегда от нашего дома. Дяуаника, по-моему, вздохнула с облегчением, но сам факт самоуправства ей, конечно, не очень понравился.

   Факт второй – не лучше этих людей вели себя дяуаникины односельчане, которых она встречала, как родных. В огромных количествах они постоянно приезжали в Казань, торговали на рынке, жили у дяуаники, ели, пили, спали, и ни копейки не давали. Этому тоже положила конец моя мама. Этим она, с одной стороны, защитила свою семью и быт, с другой – выстроила огромную стену между собой и свекровью, что в дальнейшем привело к разладу между ней и мужем.

   Пойдем дальше. Ознакомившись с хозяйством и счетами за квартиру, мама обнаружила, что счет за электричество на нашу квартиру больше, чем у других жильцов. Тут потребуется разъяснение. Дело в том, что счетчик на электричество был один на весь двор. Он включал наш дом, двухэтажный дом напротив, бараки в глубине двора. Была «старшая» по двору, которая распределяла суммы к оплате по жильцам. Мама, имея острое чувство справедливости, не церемонясь, пошла объясняться с этой «старшей». На мамин вопрос, почему мы платим больше всех, она ответила, что «Баграм печатает фотографии», что, дескать, увеличивает расход электричества. Папа, действительно, был фотолюбителем. Но, все, кто когда-нибудь занимался печатью и проявкой фотографий, не дадут соврать – все это происходит при свете красной, очень тусклой лампы. Услышав такую версию от «старшей», моя мама ей сказала: — Ты приходи сегодня к нам вечером. Баграм будет фотографии печатать. Только, смотри, не упади. Темнота будет кромешная! —    И, между прочим, после этого, сумма в счете изменилась в нашу пользу. Дяуани не была способна решать такие вопросы, но почему папа не навел сам порядок в оплате? Я думаю, ему в голову не приходило смотреть счета, а уж деньги считать он вообще не умел. Вот так-то.

   Это еще не все. Маму, от природы гордую и независимую, очень унижало, что дяуанику все использовали, как «прислугу». Во всяком случае, мама это так воспринимала. Она считала, что к ее свекрови относятся неуважительно, пренебрежительно, даже презрительно. Конечно, маманя этого стерпеть не могла. Наплевав на сложившиеся годами отношения дяуаники с соседями, она стала активно добиваться, чтобы бабушка больше не готовила на соседей, мотивируя это тем, что «они сами жрут, а тебя за стол не зовут!». Что характерно, она добилась своего. Бабушка, не смея с ней связываться, подчинилась, но обиду затаила. Где-то я ее понимаю. Это была ее жизнь, ей доставляло удовольствие всем готовить и слышать похвалу в свой адрес, а ее беспардонно лишили этого.

       Мало того, молодая сноха воспротивилась тому, что все деньги тоже забирала свекровь, и тратила их по своему усмотрению. Мама рассказывала, что бабушка накупала на все деньги муку, а на жизнь ничего не оставалось. Тогда сноха осмелилась сделать замечание, мол, «давайте муку кушать, раз больше ничего нет!». Это было последней каплей, и дяуани стала мечтать жить отдельно от снохи. Тактика моей бабушки в отношениях со снохой сводилась к следующему – она ей ничего не говорила, а только плакала и жаловалась папе. В начале совместной жизни папа еще имел крепкую психику, умел ни на что не обращать внимания, поэтому мир в семье кое-как восстанавливался. Но, с годами, ситуация менялась. Он все чаще принимал сторону бабушки, отдалялся от жены, и, в конце концов, замкнулся в себе, делая то, что считал нужным, без согласия жены.

         Дяуани часто ездила в себе в деревню, к каким-то дальним родным, увозя туда массу гостинцев в виде выпечки, меда, урюка и кураги (с базара), что считалось ценными подарками в то время. Маме все это казалось непростительной расточительностью, поскольку бабушка не работала, папа зарабатывал мало, а то, что получал, не любил отдавать семье. Вдобавок, ей и самой приходилось отправлять посылки в родную деревню, потому, что считалось, что раз дочь вышла замуж «в Казань», то она живет хорошо и обязана помогать родителям.

         Первые годы с ними жила папина сестренка, моя алма-апа, а потом она вышла замуж за хорошего человека. Звали его Имам, в семье его звали « жизни». Он был фронтовик, родом из деревни, очень хозяйственный, работящий и положительный. Даже от моей мамы я никогда не слышала в его адрес критики. Он всю жизнь вкалывал на нескольких работах и все нес в семью. Поначалу молодые жили на квартире, а позже жизни построил дом в Караваево. Дяуани переехала к ним. В силу своего характера, она сделала это тихо, «по-английски». Просто в один прекрасный день она исчезла из дома. Такая манера поведения всей семьи отца, и особенно, его матери, очень раздражало мою маму. Она считала, что это проявлением вредности характера, даже подлости. «Тихие» — говорила она с характерным хмыканьем, которое передавало ее осуждение. Но, я думаю, она заблуждалась. Гульшат, моя старшая сестра, помнила, как плакала дяуани, собираясь уезжать. Скорее всего, моя бабушка не умела выяснять отношения, доказывать свою правоту, отстаивать свои интересы. Поэтому она предпочитала не связываться, а просто устраняться. Мама же моя, наоборот, была шумной, могла аргументировать, очень давила на собеседника своей «правдой – маткой». Дяуаника не имела шансов в диалоге с ней. Зная это, она и не стала этого делать. Может, она и была обижена на маму, но высказывать ей претензии не стала. Это мудрое решение свекрови всю жизнь мучило маму, она, чувствуя, что у нее много невысказанных обид к ней, считала, что та нарочно молчит, в знак протеста. Эти выводы заставили маму считать, что в ее отсутствие папина родня перемывает ей кости, осуждает ее и сплетничает о ней. Не могу сказать, так ли это было, но мама этими мыслями, которые она часто озвучивала, отравила себе, да и всей семье, всю жизнь.

       Мама, касательно отношения к ней других людей, была мнительная и бескомпромиссная. Она сама рассказывала мне некоторые факты из своей жизни, свидетельствующие о ее гордом и независимом нраве. Я уже говорила, что работала она участковой медсестрой. Участок ее включал часть поселка Игумново — улицу Набережную и еще частные дома. По роду работы мама ходила по «вызовам», то есть делала процедуры на дому. В основном это были уколы. Мама блестяще их делала, знаю по себе (не раз я, болея, имела счастье принимать мамины уколы). За долгие годы мама изучила свой «участок», знала всех, как облупленных. С каждым «клиентом» у нее сложились свои отношения. Знаю точно, что большинство людей, знающих ее с профессиональной стороны, ее очень уважало и ценило. Но были и такие «больные», которые вызывали мамино неприятие. Она никогда не принимала подарки и, тем более, не брала деньги за свою работу. Только иногда, когда чувствовала, что благодарность идет от чистого сердца, могла принять конфеты.   Из своего опыта она сделала вывод, что, чем меньше в семье достаток, тем добрее и щедрее люди. Например, один случай она пересказывала неоднократно, очень уж он ее задел. На ее участке жила еврейская семья, мнившая себя интеллигентами. Мама пришлось долго ходить к ним, делая хозяйке какие-то витамины. Во – первых, маму сердило, что она ходит так далеко, когда эта «больная» вполне может приходить в поликлинику. Обычно, витамины на дом делать никто не приглашал, но эта семья была скандальная и зав. поликлиникой не хотела с ними связываться. Во-вторых, эта пациентка своим поведением давала маме понять, что она «обслуга», а это ее уязвляло. Последней каплей стала сцена в день завершающего укола. Мама уже уходила, когда вдруг хозяйка вынесла в сени открытую коробку конфет и протянула ее маме со словами: Галя, возьми конфету! Одну, одну! Мама, конечно, не взяла ни одной конфеты, сказав, что не ест сладкого. Она чувствовала себя такой униженной, что всю жизнь не могла забыть эту сцену.

   Другая история произошла в нашем дворе. В первое время мама не отказывалась делать уколы соседям по назначению врачей. Все — таки, небольшой заработок и людям польза. Детям она делала уколы бесплатно. В глубине двора жила женщина с маленьким сыном, которому понадобились уколы. Мама честно сделала ему весь курс, и, все было нормально. Гораздо позже выяснилось, что у ребенка хромота. Мать мальчика, абсолютно огульно, в разговоре, предположила, что, может быть, хромота у него от маминых уколов! Этого было достаточно, что бы мама навсегда зареклась делать уколы детям. И, действительно, никогда больше не соглашалась, как ее ни уговаривали. Исключением были только мы с Гульшат. У меня часто были ангины и без уколов было не обойтись. Я ужасно их боялась, хотя мама колола не больно. Отчетливо помню, как я, плача, прячусь под столом, а мама, со шприцем в руках, ловит меня, уже сердясь.

    А моя дяуани жила в Караваево до смерти, долгие годы. Папа всей душой тянулся к матери, поэтому очень часто навещал ее, опять же, частенько скрывая это от жены, что усугубляло мамин негатив.

       От дяуаники в доме дочери была большая польза, она, по обыкновению, забрала в вои руки все хозяйство, и ее мнение было решающим во всех вопросах жизни и быта. Моя мама говорила, что алма-апа живет, как у «Христа за пазухой» — муж зарабатывает, а мать все делает по дому. Завидовала, наверное, хотя всю жизнь повторяла, что никогда никому не завидует.

           Муж алма-апы, жизни Имам, никогда не выказывал недовольства в адрес тещи, для мужчины это ценное качество. Для дяуаники, конечно, было лучше жить с ними, а не с нами, но душа у нее всегда болела за папу, она его очень любила.

           Конечно, дяуаника часто приезжала к нам в гости, иногда оставалась ночевать. Всегда папа привозил ее, если в доме было какое- нибудь событие – например, кто-нибудь возвращался из поездки, или приезжал в гости. Мама часто была этим недовольна. Во первых, ни папа, ни дяуаника, не предупреждали о визите, во вторых, мама и так была занята гостями, а надо было оказать уважение и ухаживать за свекровью. А еще потому, что, в общем, мама всегда была недовольна всем, что не входило в ее планы.

        Дяуаника была крепкой женщиной, и, наверное, должна была жить очень долго. Но у нее смертельно заболел любимый сын, мой папа. Открыв для себя всю правду о болезни папы, она резко сдала. Однажды, она упала, потеряв сознание, прямо на кухне. После этого дяуаника слегла. Ее никто не обследовал, но мы думали, что, наверное, у нее развился рак крови на нервной почве, усугубленный изнурительными постами (уразой), которые несколько лет подряд приходились на летнее время, что очень тяжело, учитывая еще и возраст. Ей было около 85-ти лет. Лежала она год, без сил, но и без болей, и отошла мирно, в 1985 году, в декабре, за полгода до ухода любимого сына. Бог помог ей умереть раньше него.

        Папа уже тогда был плох, и не мог присутствовать на похоронах. Думаю, он страдал не только от факта смерти матери, а еще и от этого. Всю ее болезнь, пока мог, он каждый день ездил в Караваево, ухаживал за матерью, хотя сам был очень слаб после операции. Эта трогательная привязанность моего папы к своей матери могла бы послужить примером для многих сыновей, но зная изнаночную сторону этих отношений, должна сказать, что мужчина должен распределять свою любовь так, чтобы не было обиженных, тем более, если это твоя жена и мать твоих детей.